эпохальных дум
Вплывает в черты твоего бездорожья.
И вот, горюя или грозя,
Видавшие подвиг и ужас смерти,
Совсем человеческие глаза
Глядят на твоем мольберте.
Теории остаются с тобой
(Тебя, дорогая, не переспоришь),
Но мир в ателье вступает толпой:
Натурщики — физик, шахтерка, сторож.
Те, что с виду обычны вполне,
Те, что на фото живут без эффекта,
Вспыхивают на твоем полотне
Призраком века.
И, глядя на пальцы твои любимые,
В силу твою поверя,
Угадываю уже лебединые
Перья.
1964
После контузии стал я глохнуть…
Вокруг тишина. Понимаю сам.
И вдруг
ослепительный
грохот
Пойдет по рычащим басам.
И так секунд этак на пять,
С гулом, визгом и бряском.
(Я понимаю, что это память
О битве под Батайском.)
Но дальше в ушах шелестящий шум.
Он не зловещ. Он не угрюм.
Не бьет человека шоком.
Мне даже нравится легкий обман:
В ушах, как в раковине, океан
Шумит
отдаленным шорохом.
Так стоит ли жаловаться на шум?
Эх, глухота не горе…
Куда ни пойду — глубоко дышу:
Всюду со мной
Море.
Когда уже глухой Бетховен
Спустился в свой осенний сад,
Он знал, что облака сипят,
А воздух звоном был подкован.
Но этот шум вообразимый
Его не интересовал.
Он жаждал звуков!
В лета, в зимы
Он эти шумы рисовал.
Но осень… О! Вот этот ранний
Свинцово-оловянный тон,
И медный тон, и деревянный,
Как меж фаготами тромбон.
Приметил тополя длинноту,
Забор, где в паузах колье.
Он в каждой краске видел ноту,
Он чуял, чувствовал ее.
Пылали клены-контрабасы…
Поверх пюпитров и голов
Он видел жаркие контрасты
Березовых колоколов.
Дубы запели, как древляне.
А сухостой? А мухомор?
И он унес в груди, в дыханье
Балладу «До-диез-минор».
Нам говорят профессора: «В чем тайна
Бетховена? Откуда этот свет?
Что внес он после Моцарта и Гайдна
В искусстве симфонизма? —
И в ответ
Показывают пикколо, тромбон
И контрфагот. — Он эти инструменты
Отважно ввел в оркестр.
Этим он
И деревянный звук, и голос медный
В три форте поднял. Что за глубина!
Из океана волны эти льются!»
Вы ошибаетесь: Бетховена волна -
