О, юность моя!

— Рублев, несомненно, человек глубоко верующий. Но вера его в бога это прежде всего вера в добро. Она достигла в нем такого напряжения, что действует на нас до сих пор и совершенно затмевает поповскую идею триипостасного божества и прочей нелепицы. От икон Руб­лева нам остается только легенда, и мы представляем себе Евангелие таким, каково оно и есть на самом деле: шедевром изящной литературы, как «Слово о полку Игореве» или «Калевала». Таковы же, если вдуматься, стихи Александра Блока.

— Не повторяйте имя Блока нашего всуе! — сказала, улыбаясь, Карсавина. — Этот юноша очень ревнует меня к нему.

— Вот как! И он имеет на это право?

— Все права во всех смыслах, — твердо ответила Алла Ярославна.

— Завидую! — воскликнул Тугендхольд. — Завидую от всего сердца.

И тут же начал прощаться.

— Надеюсь, вы еще заглянете ко мне?

— Может ли художник пройти мимо златокудрых ве­нецианок Тициана?

Когда Елисей навестил Тугендхольда, Яков Алек­сандрович принял его сухо. Не то чтобы он влюбился в Ярославну и ревновал ее к Леське, но ему было неприят­но, что такая во всех отношениях блестящая женщина приблизила к себе такого заурядного парня.

— Не нужен ли вам натурщик, Яков Александрович?

— Вы имеете в виду себя?

— Да.

— У меня уже есть натура: это Карсавина. Я думаю писать Леду, к которой в виде лебедя слетает Зевс.

— Кажется, такой сюжет уже кем-то использован...

— Не кем-то, а целым рядом великих мастеров: Лео­нардо да Винчи, Корреджо, Веронезе, Тинторетто.

— Вы хотите с ними состязаться? — вежливо, но упав­шим голосом спросил Леська.

— Ничуть. Все, что я рисую или пишу, я делаю только для того, чтобы глубже понимать искусство живописи.

Елисей вышел из отеля и увидел у парадных дверей бричку, запряженную двумя серыми в яблоках. Кони по­казались ему знакомыми. Возница сидел, свесив ноги на улицу, и очарованно всматривался в пляж.

— Пантюшка!

— А! Елисей!

— Кого привез?

— Барышню Гунду.

Елисей подозрительно взглянул на Пантюшку и, не прощаясь, взбежал на второй этаж. Действительно, Гунда была у Карсавиной.

— Лесик! Эта девочка утверждает, будто ты ее же­них.

— Я? Жених?

— Да, — сказала Гунда. —Ты обещал ждать меня два года, а когда мне исполнится семнадцать лет, мы поженимся.

— Ну, раз он обещал, значит, так и будет, — сказала Карсавина. — Елисей человек надежный.

Гунда встала.

— Спасибо, фрау, — произнесла она с величавостью королевы. — Я довольна беседой с вами.

Потом подошла к Елисею.

— Поцелуй меня.

Леська поцеловал. Гунда на поцелуй не ответила, красноречиво взглянула на Карсавину и ушла, слегка покачивая своим рыжим хвостом этруски.

— Не смущайся, Лесик, — сказала улыбаясь, Карсавина. — Avant nous — le deluge[7]. А девочка мне понравилась: смелая, волевая, без лирики. Типично германский тип.

— Зачема она приходила?

— Ясно зачем: проверить посты.

Алла Ярославна слегка призадумалась, потом ска­зала:

— Она, очевидно, никогда не улыбается.

— Правда? — оздаченно спросил Леська. Я как-то этого не заметил.

— И потом у нее между передними зубами щель. Это говорит о хищности. Такие женщины очень верны в любви, но если мужчина их обидит — берегись!

— Вы совсем меня не ревнуете, — грустно сказал

Леся.

— А зачем ревновать? Впереди еще целых два года.

Она несело глядела на Леську.

— Зато я вас ревную.

— К Блоку?

— Нег, уже к Тугендхольду... Может быть, вам нужны деньги?

— Нет. Деньги у меня есть. А кончатся — продам кольца, серьги, браслеты. Как-нибудь просуществую. До голода мне далеко. А кстати, Лесик, я хотела тебе сказать: ты очень плохо одет. Ну что это на тебе за ру­бище?

— Парус номер семь.

— Вот именно. Тебе нужно заказать себе летнюю пару из чесучи. Деньги я тебе дам.

— Спасибо, но я не сутенер.

Карсавина нахмурилась. Потом сказала:

— Ступай в угол.

Леська, смущенно смеясь, передвинул кресло в угол и уселся в него.

Пауза.

— Больше не будешь?

— Буду больше.

Алла Ярославна улыбнулась ему своей второй улыб­кой.

— Ну, поди сюда.

— Не пойду.

— ?

— Я еще не отобиделся.

Карсавина так весело рассмеялась, что даже отки­нула голову с маленькой подушки на большую,

— Осторожно! Не делайте резких движений! — крик­нул Леська и бросился к ней.

— Закрой дверь, — приказала она...

Но костюма Леська все же не заказал. Так и ходил по городу на всех парусах.

Жара стояла небывалая. Море было теплым, как ван­на, и приходилось довольно долго шлепать по воде, чтобы почувствовать прохладу. Но на берегу в больших цинко­вых самоварах кипятились кукурузные початки. Рядом на табуретках стояли тарелки с крупной серой солью. Елисей купил один и побрел по улице, грызя янтарные зерна и высасывая сахарную сердцевину из кочана. На­встречу шло немало людей, которые также грызли куку­рузу и тоже не видели в этом ничего предосудительного: Евпатория — город южный, и жизнь там протекает на улицах. И вдруг возникло лицо Шулькина.

Они пошли рядом, держа у зубов длинные желтые початки, точно играли на золотых флейтах.

— Есть большое дело.

— Интересно.

— Пошли в купальню.

Юноши заняли вдвоем один номер. Пол в номерах был сквозным, меж досок хлюпала тяжелая зеленая вода, а мокрое дерево пахло всеми устрицами на свете.