О, юность моя!

скорее!

Иногда Леська бегал из подвала к морю. Но теперь он оставался на пляже дольше положенного срока и не спускал глаз с балкона. Там, за гардинами, лежал самый дорогой для него человек на свете...

Однажды на балкон вышла Даша и повесила черно-бурую лисицу на спинку стула проветриться.

В другой раз вышел Сеня. Повертел головой, как птица, и заскучал. Наверное, Вера Семеновна интимни­чает с Аллой Ярославной. Как Леська ему завидовал!

Прошло два дня. На третий Елисей послал Карсави­ной записку:

«Могу ли я Вас видеть? Умоляю...»

Ответ пришел на обороте:

«Нет!»

С восклицательным знаком.

Неужели это так серьезно? Но ведь не может такая женщина не понимать, что он не в силах поступить иначе? Должна же быть в человеке хоть какая-то боль за человечество? Благородство какое-то!

Так прошел третий день.

День четвертый.

Леська поднимается из своего подвала и, как луна­тик, входит по ступеням на второй этаж. Мраморные пе­рила белы до голубизны. Зеркальная дверь. Маленький коридор. Здесь его встретил запах знакомых духов... Вот, наконец, комната Аллы Ярославны. Окна глухо за­драпированы. Розовая мгла. Пока Елисей осваивался с полутьмой, послышался голос:

— Сейчас же уходите.

Леська подошел к постели. Боже мой, как эта жен­щина осунулась! Только ли от болезни?

— Уходите немедленно.

Леська поймал ее руку, но она с силой вырвала ее.

— Не смейте меня касаться! Ступайте вон! Вы боль­ше для меня не существуете.

— Не уйду.

Карсавина позвонила. Сейчас войдет Даша. Елисей покорно ждал.

— Даша! Этого господина никогда ко мне не впу­скать.

Елисей вышел. В коридоре провожал его запах карсавинских духов.

— За что она тебя так? — сердобольно спросила Даша.

— Не сошлись во взглядах.

— Как это «во взглядах»? На других девок взгляды­вал, что ли?

Сойдя в бельэтаж, Елисей остановился у парадной лестницы. Он чувствовал, что не может уйти из дорогого ему «Дюльбера» как ошпаренная собака. Вспомнился номер 24. Там жил Тугендхольд.

Яков Александрович сидел за столом и что-то писал своим рисующим почерком.

— А-а, Елисей? — приветствовал он Леську, не отры­ваясь от письма.

Леська сел на стул у распахнутой на балкон двери. Тугендхольд писал. Леська сидел тихо. Тугендхольд пи­сал, писал. Леська глядел на его сухое нервное лицо, вспомнил почему-то Беспрозванного и вздохнул.

— Кто здесь? — испуганно вскрикнул Тугендхольд и обернулся. — Ах, это вы? Вы ко мне?

— Да.

— Я слушаю вас.

Яков Александрович встал со стула и подошел к Леське.

— Что-нибудь случилось?

— Побей, но выучи, Яков Алексаныч: что такое вкус?

Тугендхольд ничуть не удивился.

— Ах, милый! — сказал он серьезно. — Если б я это знал! Вкус подобен электричеству: все имеют с ним дело, но никто не знает, что это такое.

— Но ведь не может быть, чтобы вы, искусствовед, никогда не задумывались над вопросом о вкусе.

— Задумывался. И сейчас думаю. Но то, к чему я пришел, меня не устраивает.

— К чему же вы все-таки пришли?

— Боюсь, что вкуса не существует... Это очень грустно, но это так. В определенных слоях общества по­степенно вырабатывается понятие о том, что прекрасно и что безобразно. Если вы хорошо усвоили отношение вашего круга людей к вещам, которые считаются пре­красными, и к вещам, кои числятся безобразными, зна­чит, можете считать, будто у вас имеется вкус. Но и он с течением времени изменяется, ибо изменяется и та среда, которая создала его.

— Вы можете это доказать?

— В какой-то мере могу. Возьмем, ну, хотя бы образ библейской Евы. Вот взгляните на эту репродукцию.

Тугендхольд раскрыл папку и бережно вынул из нее гравюру, лежавшую сверху. Очевидно, тема Евы была у него разработана.

— Это рисунок монаха из Лимбурга. Пятнадцатый век. Ева в раю. Она еще девственница: змей еще не искусил ее заветным яблоком. Но обратите внимание: вся она тонкая, легкая, грациозная, однако живот как у беремен­ной. Гегель объяснил бы эту особенность мечтой худож­ника о подъеме народонаселения в маленькой его стране. Разве не схожим образом объяснил он свиные туши и прочие яства у Иорданса и Снайдерса победой Нидер­ландов над Филиппом II Испанским? Так возникла тра­диция. В живописи Яна Ван Эйка наша прародитель­ница также появляется как бы беременная. И у Лоренцо ди Керди с Венерой, но и эта — Ева, та самая, которая вышла из-под пера лимбургского монаха, у Боттичелли в «Трех грациях» такие же формы, особенно у крайних: Ефросины и Аглаи. Средняя, Талия, стоит к нам спиной, но если бы она повернулась... Грация Ефросина, по всей вероятности, писана с Симоны Веспуччи, а если это так, то она была боттичеллиевой мечтой. Это с нее писал он впоследствии свою знаменитую Венеру.

Итак, вкус к женщинам с подчеркнутым чревом дер­жится, как видите, довольно долго, чуть ли не столетия.

И вдруг появляется Микеланджело. Разрозненные итальянские города ведут борьбу с гораздо более силь­ной Испанией. Эта держава захватила Неаполь и Си­цилию, разгромила Рим и осадила родину художника — Флоренцию. Микеланджело защищал свой город с ору­жием в руках. Но гораздо большую пользу принес он тем, что создал идеал итальянского юношества. Появляется статуя Давида, который вышел на поединок с Голиафом и победил его. Естествен вопрос: какой же должна была быть итальянская девушка той эпохи? Микеланджело ответил и на это: он создал Еву.

Тугендхольд со страшной силой выхватил из папки цветное изображение обнаженной женщины: гнедая куд­рявая грива падает ей на широкие плечи; небольшие крепкие груди; втянутый мускулистый живот, могучее бедро; ноги, где щиколотки — не просто кости, а мос­лаки...

— Какая сила, а? И потом вот что: голова ее взята почти в том же ракурсе, что и голова Давида. Это гордый поворот упрямства и отваги. А выражения лиц... Они схожи. У Давида легкий испуг преодолевается сознанием того, что он вынужден, должен, обязан выйти на смер­тельный бой с чудовищем. В облике его опасение сталкивается с волевым началом. У Евы то же самое — глаза широко раскрыты от страха, и в то же время в них от­чаянная смелость: будь что будет, а она все-таки нару­шит запрет господа бога и вкусит от заветного плода. Вот вам уже совершенный разгром вкуса, завещанного художникам Европы немецким монахом. С его точки зре­ния эта женщина — образец безвкусицы. Но итальянское общество окунулось в большие события, и возник новый эстетический взгляд на искусство, новый идеал женствен­ности.

— Простите, но ведь Мнкеланджело — человек Ре­нессанса. Значит, он перекликается с античностью!

— Ну и что же?

— Кажется, я говорю глупости, но мне думается...

— Что Ева всего лишь вариация Венеры? Ну нет! Вот вам Венера и вот сикстинская Ева. Венера действительно богиня. Любая черта в ней идеальна. При этом Венера холодна, как мрамор, из которого она высечена. А Ева? Эта жива каждой своей жилкой. При всей наивности ее, при всем ее неведении, в ней