были голоса птенцов, их врожденная «воспитанность». Никто не пытался схватить кусок без очереди, а тем более вырвать его из клюва брата. В эти минуты даже как-то смягчался взгляд ястребят, исчезала холодная суровость голубых глаз. На такое кормление уходило до получаса, к его концу довольное и благодарное верещание птенцов становилось все тише, их быстро смаривал сон, и тогда мать, зажав в лапе несъеденные остатки, слетала с гнезда.
Бывало и так, что пока она ощипывала и раздирала первую добычу, утоляя собственный голод, ястреб приносил следующую жертву. Он не отдавал ее никому, а клал на помост и мгновенно улетал прочь. Но получалось так, что добыча почти всегда оказывалась в когтях меньшего ястребенка, хотя он не был проворнее большего. Только никогда, ни разу не отщипнул меньший ни кусочка первым. Поначалу он, наступив на убитую птицу, с довольно грозным видом и грудь выпячивал, и клюв раскрывал, и крылья разворачивал, но потом как-то разом сникал, разжимал лапу и отворачивался с почти виноватым видом. Пока больший возился с едой сколько мог, он так и стоял неподвижно спиной к нему. Лишь когда тот, наевшись, ложился, начинал есть младший. Ел не торопясь, а то, что оставалось после его завтрака, съедала или уносила мать.
Этот порядок в ястребином гнезде не нарушался никогда, было ли в семье два, три или четыре птенца: один ест — остальные стоят, отвернувшись, и ждут своей очереди. Если кто-то не выдерживал искушения и пытался оторвать кусочек из-под чужого клюва, то получал чувствительный укус и больше не повторял посягательств. А если последнему ничего не оставалось, он ложился спать. Зато следующая добыча доставалась ему целиком.
Как-то самка после проливного дождя сушила намокшее перо, усевшись на сухой вершине дуба. Приспустив широкие крылья и развернув хвост, она сделалась удивительно похожей на огромную кукушку, но только клюв крючком и сильные желтые ноги с черными когтями не походили на кукушечьи. Внезапно она, будто испугавшись чего-то, спрыгнула на нижнюю ветку и стала настороженно поглядывать наверх. Мимо, оказывается, летела ворона, которая не могла не заметить прикрытое зелеными веточками гнездо с двумя птенцами. Еще не зная, чьи они, но угадав, к какому принадлежат «сословию», ворона по своему обыкновению, сделала круг над березой и стала звать своих. Среди них нашлись такие, кто, оставив без присмотра свои гнезда, поспешили на призывный крик соплеменницы, и через несколько минут над деревом с гнездом, каркая, кружили пять или шесть ворон, словно стараясь поточнее выяснить, что за птенцы и почему рядом нет никого из родителей.
В эти минуты я восхищался и выдержкой самки, и поведением ястребят. Сначала они крутили головами, разглядывая орущее воронье, потом стали чиститься, потом уснули. Конечно, это была смелость неведения, обыкновенное бесстрашие малышей, но в том, как они держались, как поворачивали голову, уже проглядывала спокойная уверенность и независимость взрослых птиц. А пока любая ворона, если бы захотела, могла сделать с ними что угодно, даже убить и расклевать в гнезде.
У одних ворон было свободное время, но других волновала забота о собственных воронятах, и они улетели почти сразу, выяснив причину переполоха. Может быть, улетели бы и забыли это место и остальные, но дело испортил ястреб-отец. Возвращаясь с охоты откуда-то со стороны Дона, он, набрав скорость, бросился на оставшихся ворон и хотя никого не ударил, те успели узнать в нем врага.
Над лесом разнесся вороний сигнал срочного сбора по чрезвычайной тревоге. Он не дается по пустякам, и его действие гораздо сильнее сигнала обычной тревоги. Вороньими сердцами овладела жажда мести за прошлое. Одна за другой (а их слетелось более двух десятков) стали бросаться они на ястреба. За листвой деревьев не было видно ничего, кроме мелькания темных силуэтов. Все это происходило неподалеку от гнезда, где безмятежно спали ястребята. И ястреб в конце концов улетел, уведя за собой ворон.
Примерно через полчаса вороны стали возвращаться, приводя с собой самых дальних. Только тогда самка, дотоле не обнаруженная ими, изменила тактику и «вызвала огонь на себя». Взлетев на сухой сук, чтобы быть повиднее, она стала демонстративно перебирать перья своего наряда. Этого вороны не ожидали, но не испугались, а распалились еще сильнее. Не с карканьем, а с каким-то рычанием пикировали они по одиночке и по двое на самку с явным намерением нанести удар. На этот шум даже коршун прилетел с водохранилища посмотреть, нельзя ли чем поживиться, однако, поняв, в чем дело, улетел обратно. Проснулись и закопошились, потягиваясь, ястребята, но ни одна из ворон даже не взглянула на них. Вся воронья ярость была направлена только на их мать, на взрослого ястреба — вороньего врага.
Наверное, я никогда не встречу другой такой бесстрашной птицы, какой показала себя тетеревятник- мать. Бешенство ворон только усиливалось от того, что, несмотря на их угрожающие крики и броски, самка держалась так, будто принимала в безмятежной лесной обстановке солнечную ванну и взлетела повыше, чтобы досушить последние перышки. Лишь едва уловимо пригибалась она при каждом новом броске вороны, казалось, ожидая неизбежного удара.
Вольным тетеревятником удается полюбоваться только в прогулочном полете. В иной обстановке он предпочитает не попадаться на глаза никому — ни птицам, ни людям. А тут самка, крепко вцепившись в сухую ветку, стояла на ней прямо с монументально-вызывающим видом, вскинув голову и не сутулясь против обыкновения. Она не взъерошивалась, чтобы для острастки ворон прибавить себе роста, но так уложила крылья и раздвинула в стороны полосатые перья груди, что стала в плечах почти орлиной ширины, словно налилась двойной силой. В ее глазах не было ни злости, ни угрозы, а скорее любопытство и ожидание: сумеет ли коснуться ее перьев хотя бы самая отчаянная из нападавших?
Ни для одной из ворон ястреб-мать не была личным врагом, с которым та хотела бы свести старые счеты, потому что эта пара тетеревятников живых ворон не промышляла. Ловили уток, соек, голубей, вальдшнепов и дроздов, а ворон, грачей и галок подбирали только мертвых, улетая зимой на городское кладбище, где на густых деревьях ночевали черные птицы. Из стопятидесятитысячного сборища каждую ночь кто-то падал на снег, скончавшись во сне, и эти жертвы стихии и птичьих недугов становились даровой добычей ястребов из Кочетова Лога. Однако и этого было достаточно, чтобы считать ястребов врагами: никому не прощают вороны такого «кощунства» по отношению к своим мертвым собратьям.
Могла ли самка в этой ситуации сама напасть на ворон? Для хорошего охотничьего броска не надо было выбирать момент: любая из ворон в пылу ярости сама бы влетела ей в лапы. Но, наверное, есть что- то в ястребином кодексе, что запрещает убивать недобычу.
Обозленное, горластое воронье в конце концов разлетелось, оставив самку в покое. Но никак не успокаивался горемыка-зяблик, которому удавалось петь только урывками. Целый день то с березы, то с других деревьев раздавалось его тревожное «ррю-пинь-пинь, рррю-пинь-пинь-пинь, рррю» (кукушку он прогоняет другими звуками). Без этого зяблика я подолгу, а может быть, и безрезультатно искал бы тетеревятников. Он своим криком указывал всем, где его враг. Однажды он привлек своим криком иволгу, которая, увидев причину его беспокойства, закричала таким истошным голосом, будто ее убивали. Прилетел к ней на помощь черно-золотой самец, уселся против ястреба и засвистел, как на флейте. Скворчиха с выводком летела в сторону поля и показала четверым скворчатам, кого следует опасаться в жизни больше всего.
Ястребята, как их мать, не обращали на эту мелюзгу никакого внимания, но за рокочущим самолетом, который несколько раз в день пролетал над логом, следили внимательно, провожая трескучую «птицу» взглядом. Взрослые ястребы к самолетам привыкли настолько, что были совершенно спокойны, когда крылатые машины проносились над самыми вершинами деревьев. Одевшись пером, перестали разглядывать их и птенцы.
Бегство ястреба-отца от стаи ворон нельзя ставить ему в упрек. Защитником он был неплохим. Однажды при мне он так пугнул пролетающего мимо ворона, что тот, забыв о достоинстве, заорал на всю округу. Перевернувшись на лету спиной вниз, он выставил навстречу ястребу сильные ноли с растопыренными пальцами. Но ястреб не хотел затевать серьезную драку, ему было достаточно припугнуть ворона, который умчался прочь и только над речными разливами перешел на нормальный, неторопливый полет.
Кроме птиц ястреб никого не ловил. Погубив семьи соседей, он стал собирать дань подальше. Это был в полном смысле слова хозяин огромного лесного урочища, и от него зависела судьба всех остальных птиц. Каких только перьев не было около пеньков и поваленных стволов, где он ощипывал добычу, прежде чем отдать ее самке! Я находил там перья взрослых дроздов и дроздят, чирков, зябликов, соек, скворчат и дятлят. Неоперившихся птенцов ястреб приносил к гнезду, не ощипывая.
Но никакое обилие добычи не могло удержать ястребят в гнезде дольше положенного срока, и как
