Ветра не было, и густой запах звериного жилья стоял в низине. Наверное, и взрослая лиса не почуяла бы сквозь него человека. Я посвистел для начала голосами разных лесных и нелесных птиц, пощелкал пальцами, даже по-мышиному пискнул губами. При таком писке любая лиса свернет с охотничьей тропы, а эти хоть бы что! Тогда я спросил негромко: «Где мать с отцом?» Звереныши лишь на миг прекратили рысканье, но потом засновали опять. Зато одного взмаха руки было достаточно, чтобы вся шестерка, толкаясь, беззвучно исчезла в черном челе дома-норы.
Мать так и не показалась. Трудное было время для охоты: ни мышей, ни полевок. Однако по утрам следы взрослой лисы среди отпечатков маленьких лапок говорили о том, что лисята не сироты. Затоптанные в песок, лежали обкусанные птичьи перья. Однажды появилась сухая оленья нога с копытами — это для игры специально принесла ее лиса детям.
Май третьего года был похож на июль. Все свои цветки раскрыла лесная золушка любка. От комаров звон стоял под пологом бора. Дождавшись дня второй годовщины, снова пошел я, уже с приятелем, к норе, обещая ему интересную встречу. Но прежде, чем увидели мы приметную березу у входа в нору, позади нас раздалось неожиданное, хрипловатое «ввау» с взвизгом на звуке «а». В гуще орляка стояла лиса. Уши торчком, в глазах что-то похожее на любопытство, а не испуг или злость. Как нам тогда показалось, сложена она была из двух разных половинок: передняя была летней лисой, задняя — зимней. И хвост по- зимнему трубой, но грязный и мятый. С новым «ввау» лиса перебежала на другое место. Так кружила она по склону низинки, обходя нас со всех сторон и предупреждая щенков, чтоб и носа не высовывали, потому что рядом опасность. И они не смели ослушаться материнского приказа.
С этим выводком так и не удалось познакомиться. Зато дотемна мы успели нарезать две полные фуражки желтеньких крепких грибков. Эти-то лисички ни бегать, ни прятаться не могли.
а самом пороге лета, когда день, победив ночь и отобрав у нее несколько сот минут, становится спокойнее и прибавляет теперь всего по минуте утром и вечером, в речных долинах, степных яругах и левадах перестают петь соловьи. Друг за другом смолкают первоклассные мастера, а те, которые еще держатся, поют урывками и больше при солнце, а ночью словно и нет их.
Однако остаются другие ночные певцы, рангом ниже соловья, но не из последнего десятка. У воды, наслушавшись за весну новых голосов, пересмешничает синегорлая варакушка. В тростниках, заглушая надсадное кряхтенье лягушек и стон невидимок-бычков, горланят камышевки. А в какую-то из ясных и безлунных ночей у опушки старого соснового бора вдруг польется из-под вздрагивающих звезд мягкая и чистая песня лесного жаворонка, юлы: «Юль-юль-юль-юль… ля-ля-ля-ля… ю-ли, ю-ли, ю-ли!» От нее пошло название, птицы и в русском, и во французском, где юлу называют «люлю». Мелодичные звуки, полные необъяснимого обаяния, придают колдовскую таинственность летней ночи.
В 1861 году Альфред Брем писал о ночном пении юлы: «Нужно самому проходить в тихую полночь через такие пустынные места, нужно самому испытать на себе наводящее ужас спокойствие лесной глуши, чтобы понять силу, с которой эта милая птица овладевает человеческим сердцем». Со времен Брема мало осталось глухих мест, куда бы даже ночами не долетали грохот и свистки поездов, рев пароходных сирен, гул самолетов и лязг тракторов. Но не убавилось лесных жаворонков, потому что все больше становится удобных для них полян и вырубок в старых борах, молодые сосняки поднимаются на песчаных пустошах даже в тех краях, где сосна, любимое дерево юлы, никогда не росла. И пролетные птицы, останавливаясь в сосновых рощах, привыкают к ним, запоминают, а в одну из весен пара выберет в них себе место и выведет птенцов, дав начало новому поселению.
Хотя юла не редкость в птичьем мире, послушать ее ночное пение удается не каждое лето. В первые мгновения песня юлы воспринимается как нечто фантастическое, удивляющее своей необычностью. Все живые звуки в полночь словно жмутся к земле, раздаваясь из травы, с кустов и деревьев, а эта льется с неба. Трудно угадать, на какой высоте трепещет неутомимый певец. На фоне темного небосвода еле различима черная птица соснового леса, но в нем нет и никогда не было такого дерева, которое дотянулось бы острой макушкой до поющей юлы, а вернее, до того места, откуда льются, то чуть замирая, то снова делаясь громче, торопливые, но ясно различимые на слух простые колена песни. Колено от колена отделяется паузой, во время которой как будто синица в отдалении посвистит или тихонько пощебечет какая-то разбуженная птица. Получается, как запевала с подголоском. Разгадка проста: поющая в токовом полете юла летает широкими кругами, то трепеща крыльями, то складывая их и скользя, как с пологой горки. И слышится сверху то громкое «ю-ли, ю-ли, ю-ли», то неразборчивое щебетание. В семействе жаворонков есть не только замечательные певцы с собственным песенным репертуаром, но и талантливые пересмешники с музыкальным вкусом, берущие из напевов своих соседей самое благозвучное. У юлы этот дар невелик и замечен любителями, державшими ее в неволе. А у вольной птицы? Громкое колено «лю- лю-лю…» или «ю-ли, ю-ли, ю-ли…» — это ее собственное, родовое. В тихом же щебетании, пусть не очень явственно, но все же слышатся голоса ее небогатого птичьего окружения — лесного конька, пеночки, овсянки. Их песенки юла повторяет едва слышно, словно стесняясь собственного неумения.
Весной я слушал не раз дневную песню юлы — в ясном небе и под низкими тучами, в безветрие и при свежем ветре, в солнечный полдень и холодное апрельское утро, когда хрустит люд ногами ледок дорожных луж, и убедился, что погода для ее дневного пения немного значит. Но для ночного концерта и ночь должна быть особой. Юла не будет петь ни в полнолуние, ни под ущербной луной, ни под пасмурным небом. Ей надо, чтобы и ветер опал. Бывает, неутомимая певунья провисит в вышине до предрассветных кукушек, а следующей ночью, такой же темной, тихой, звездной, не взлетит ни разу, а поноет немного днем.
Юла, пожалуй, единственная из наших местных певчих птиц, чье пение уместно в любой сезон — с ранней весны до золотой осени. Соловей, даже самый талантливый, хорош только в свои четыре-пять недель, и даже трудно представить, какое впечатление произвел бы он, запев в дни кленового листопада. Юлу приятно слушать всегда. Первая ее песня раздается, когда зима еще не покинула леса, последняя — когда лес начинает ронять осенний наряд. В тихий день бабьего лета лишь юла может неожиданно подарить маленький кусочек весны, поднявшись с апрельской песней в мягкое осеннее небо. И эта последняя встреча с поднебесным певцом будет потом вспоминаться ярче и дольше, чем свидание в весеннее утро. Поздняя песня гармонирует с задумчивостью и покоем, царящими в природе, и бывает единственной в опустевшем, уже покинутом другими перелетными птицами уголке. Дождавшись первого дня настоящей весны, можно снова прийти сюда, и первой песней леса будет мягкий распев юлы, ибо редко кто еще среди мелких пернатых обладает той же верностью родному месту, как невзрачный на вид, но прекрасный голосом певец — лесной жаворонок.
Будет ли то место урочищем старого бора или маленьким островком-перелеском, в нем обязательно должна расти сосна, потому что хоть и лесная птица юла, годится ей не всякий лес, как зяблику или овсянке. Никогда не построит она гнезда в светлой дубраве. Но если гнездо ее на земле, корм собирает с земли, поет чаще в воздухе, чем на дереве, так зачем же ей сосна, если с нее и взять нечего?
Во-первых, как все жаворонки, юла не выносит сырости, а в сосновом лесу всегда сухих мест больше чем в любом другом, потому что на песке растет сосна. Во-вторых, юла любит солнце, а его больше тоже в сосновом редколесье. В-третьих, в апреле сосна начинает ронять свой урожай. В хороший, солнечный день в сосняке стоит оплошной негромкий треск: раскрываются спелые шишки, и под зеленым пологом висит в воздухе сплошное искристое мелькание. Это, крутясь на тонких, сверкающих крылышках, падают на землю сосновые орешки — лучший корм для юлы. Так что тянет ее к сосне неспроста.
нагорных дубравах наших правобережий береза — редкое дерево. Местами на десятки тысяч дубов, ясеней, кленов не сыскать ни одного белого ствола, ни единой березки-подростка. Но в непроезжем и диковатом урочище Кочетов Лог, что широкой балкой выходит в долину реки Воронеж, береза нашла себе место и держится его прочно. Наверх не поднимается, но на склонах стоит крепкими, высокоствольными деревьями без сухих веток. Отвершки же лога завалены рухнувшими стволами дубов и осин, погубленных летними и зимними засухами. И, словно оценив надежность берез, семья ястребов-тетеревятников построила в основных развилках их крон два гнезда: одно у самого перекрестка двух просек, второе — в ста двадцати шагах от первого.
Гнезда строились в разные годы, оба на исходе зимы. Для пятерых крупных оседлых хищников:
