извлёк из неё и расставил на плахах стола деревянные миски-тарелки и глиняные кружки, а рядом с тарелками разместил светло-жёлтые, очень симпатичные и эстетичные деревянные ложки.
Покончив с сервировкой стола и с пониманием понаблюдав за тем, как Глеб неуклюже отмахивается от надоедливых пчёл, Вьюга достал из кармана вотолы[3] крохотный керамический свисток и несколько раз дунул в него. Раздалось едва слышное потрескивание-шипение, и через секунду-другую рассерженные насекомые, раздосадовано жужжа, разлетелись в разные стороны.
Еда была разложена по тарелкам и мискам, а глиняные кружки наполнены до краёв.
«Себе пасечник налил из ендовы сыты[4], а всем остальным – ольги[5] из братыны[6]», – машинально отметил про себя Гарик. – «Это – явно – неспроста. Очень подозрительный и мутный тип. Про таких хватких мужиков говорят, мол: – «Ему палец в рот не клади, непременно откусит…». И улыбка у дяденьки слащавая и лицемерная сверх всякой меры. Таких сладких деятелей надо ещё в раннем детстве убивать, не ведая пощады. Прямо в колыбели. Из пацанской рогатки, ясные садовые розочки…».
Неожиданно с севера-востока прилетел долгий и угрожающе-басовитый раскат грома, где-то у самой линии горизонта полыхнули – на краткий миг – жёлто-золотистые всполохи кривых молний. Пользуясь тем обстоятельством, что все остальные едоки непроизвольно повернули головы на северо-восток, Гарик ловко выплеснул примерно пять шестых содержимого своей кружки под стол.
«А почему ты не всё вылил, деятель недалёкий и легкомысленный? Что, интересно, задумал на этот раз?», – возмутился вредный внутренний голос. – «Ах, любопытно стало? Очень, уж, хочется попробовать славянского пивка? Мол, пиво является твоим любимым напитком? Типа – Божественный волшебный нектар? Тьфу, на тебя, братец! Детство голоштанное и бездумное играет в одном месте, не иначе. Удивляюсь я, право слово, такому половинчатому и несерьёзному подходу…».
Недоверчиво покачав головой, Вьюга предположил:
– Аз мнити[7], тутнева[8] вода ходить стороной, – помявшись пару секунд, предложил: – Ну, други и сообедники[9], за добрую брячину[10]!
Браво выцедив содержимое кружки до дна, Аля, аккуратно обтерев губы тыльной стороной ладони, одобрительно известила:
– Красно и хмельно! Благая ольга! Аки[11] отепла[12]…
В начале трапезы девушки обменивались с Вьюгой короткими весёлыми шутками (то бишь, взаимными дружескими подколами), но постепенно все разговоры смолкли, а им на смену пришла сытая и ленивая икота, сопровождаемая сладкими и затяжными зевками.
– Спати[13]? – добродушно улыбнулся Вьюга и, махнув рукой в сторону расстеленной кошмы, предложил: – Ходу, отроки!
– Добре, старинушка, – согласилась с пасечником Катя и, томно вздохнув, обратилась к Глебу: – Дроля[14], елико[15] – спати!
Глеб, понятливо замычав, неуверенно поднялся на ноги и помог Катерине выбраться из-за стола. Слегка покачиваясь, сладкая парочка направилась к кошме.
Видя, что Аля уже дремлет, расслабленно подперев щёку ладошкой, Гарик, приветливо подмигнув Вьюге, неуклюже (якобы), подхватил девушку на руки и, притворно спотыкаясь, пошёл следом за товарищами по путешествию…
«Не совсем и притворно», – медленно пробежала в голове вязкая и бесконечно-ленивая мысль. – «Надо было выплеснуть под стол всё местное пиво. А теперь – после этих нескольких глотков – тело, став вялым и беззащитно-аморфным, наполнилось предательской слабостью и сонной истомой…».
Войлочная кошма была очень мягкой и приятно пахла свежим цветочным сеном. Окружающий воздух был наполнен целым букетом тонких и вкусных ароматов. Пахло утренней свежестью, вчерашней дождевой водой, пчелиным мёдом и – почему-то – переспелым арбузом. Рядом, доверчиво и беззаботно уткнувшись веснушчатым носом ему в подмышку, тихонько посапывала Алевтина. Над головой ласково и нежно щебетали лесные (или же полевые?), птицы.
«Спать я, конечно же, не буду», – мысленно решил Гарик. – «Ни к чему это сейчас. Опасно, глупо и очень недальновидно. Просто полежу чуток, прикрыв лицо ладонью, и понаблюдаю – сквозь слегка растопыренные пальцы – за подозрительным и коварным пасечником. Интересно, что он, всё-таки, задумал?».
Гарик решил не спать и, соответственно, тут же уснул. Поэтому и не видел, как Вьюга, подойдя к кошме, довольно покачал головой и криво улыбнулся, после чего сноровисто развёл небольшой, но яркий костерок. Когда оранжевое пламя разгорелось, пасечник сыпанул из кожаного кисета – в самую середину костра – пригоршню белого порошка. Вскоре к небу начал подниматься густой столб слегка желтоватого дыма…
Проснулся Гарик от навязчивого шума – где-то совсем рядом недовольно заржала лошадь, зазвучали громкие людские голоса, сопровождавшиеся радостными смешками. Он приоткрыл глаза и, не снимая ладони – со слегка растопыренными пальцами – с лица, принялся знакомиться с изменениями в окружающей обстановке.
Теперь на круглой припещерной полянке наблюдалось с десяток телег и две крытые повозки, напоминавшие классические фургоны переселенцев из американских фильмов про покорение Дикого запада. В каждую из телег было впряжено по одной приземистой лошади, а в каждую из крытых повозок – по паре.
Вновь прибывшие люди делились на две примерно равные группы. Одни были выряжены – как и пасечник Вьюга – в серые штаны и тёмно-синие вотолы. Одежда же других путников напоминала воинскую: на головах красовались неуклюжие шлемы чёрного металла, а на торсах – кожаные куртки-камзолы, оснащённые прямоугольными металлическими пластинами. К широким поясам «кожаных» типов были приторочены ножны с короткими мечами, у некоторых за спинами размещались чёрные длинные луки и нарядные колчаны, заполненные оперёнными стрелами.
«А, вот, сапоги у всех одинаковые», – заторможено отметил Гарик, чувствуя, как в голове продолжает шуметь-гудеть славянское хмельное пиво, в которое, очевидно, коварный пасечник подсыпал местного сонного зелья. – Они, кажется, называются – «калиги[16]»…
Вьюга по-свойски обменялся крепкими рукопожатиями с мужиками, облачёнными в штатские наряды, почтительно кивнул головой «воинам», а перед одним из них – высоким и широкоплечим, в шлем которого был вделан жёлтый (золотой?) кругляш – склонился в низком поясном поклоне, коснувшись кончиками пальцев пыльной травы. Выпрямившись, пасечник стал о чём-то возбуждённо рассказывать, отчаянно и красочно жестикулируя при этом руками.
«Сообщает, сволочь старая и подлая, о неожиданных ценных трофеях, понятное дело», – внутренне поморщился Гарик. – «Сейчас, явно, изображает ладонями женские прелести, заслуживающие самого пристального внимания…. А руки и ноги пленникам, гнида самоуверенная, связывать не стал. Мол, сонный напиток, он лучше любых крепких пут. Напрасно это ты, старинушка. Ох, напрасно! Страховаться и перестраховываться надо всегда и везде. Бережённого, как известно, добрый Бог бережёт. Если, ясен пень, не задремлет – часом – на своих безбрежных и скучных Небесах…».
Внимательно выслушав Вьюгу и подумав с минутку, славянский начальник подозвал к себе остальных «военных» и принялся давать краткие указания, сопровождая их скупыми, но доходчивыми жестами. Вскоре все телеги – одна за другой – скрылись из видимости. На поляне остались только две крытые повозки и четверо «кожаных», включая их рослого и широкоплечего предводителя.
«Дело упрощается!», – мысленно обрадовался Гарик. – «Теперь, главное, не суетиться по-пустому и всё делать вовремя. Лишь бы дров не наломать…. Ерунда, прорвёмся! Типа – ещё повоюем, и кровушки – всяким и разным наглым ухарям – попортим от души…»
Пасечник и славянский командир подошли к спящим (к пленным?), почти вплотную.
– Ово, Борх, шишы[17]! – видимо, продолжая ранее начатый разговор, важно и пафосно объявил Вьюга. – Або[18] прелестные[19] прелагатаи[20] мунгитов[21]…
– Ноли[22], – невозмутимо откликнулся Борх.
