— часть мебели уже ушла в буржуйку, остальная ждала своей очереди.
— Итак, одно окно, за бледной шелковой шторой и силуэт… Анри должен торговаться.
— Аля, читайте дальше. Вы остановились на реплике Анри.
— «Анри (смеясь и отстраняясь).
— … не забывайте — мы авантюристы: сначала деньги, а потом любовь.
Казанова (падая с облаков):
— Какие деньги?»
— Аля! Ты можешь читать громче! Я работаю топором!
— Хорошо! Я буду читать громче. Только можно вас спросить? Почему вы часто пишите «авантюрист»?
— Так. Слово нравится.
— Он непременно должен быть красивый?
— Думаю, да. Красавцем не обязательно. Обворожительным — непременно. — Марина выломала последнюю ножку, выкусила зубами с ладони занозу. — Поняла? Это интересный, смелый, умный и обворожительный человек.
— Значит, как папа? Авантюрист — это как наш Сережа?
Марина метлой собрала в совок щепки и высыпала их за дверцу печки.
— Аля, все деревяшки потом у печки горкой сложишь аккуратно. — Марина разогнулась, отвела со лба челку, прищурилась задумчиво. Собрала со стола «постиранную» рубаху и бросила в таз с водой, уже полный белья. Стерла со стола мыльную воду грязной тряпкой, не глядя, отбросила ее под стол. Улыбнулась с тайной радостью:
— Нет. Не как папа. Как Юрий Завадский.
— Потому что он артист на сцене среди замков и роз, а папа на войне?
Аля! Авантюрист — это особый тип человека. Рыцарь — тоже. Наш папа рыцарь, и он никогда не сможет стать авантюристом.
— А кого вы сейчас больше всего хотели бы видеть — Юрия или папу?
— Конечно папу! Прекрати расспросы, Аля. Мы так никогда не дочитаем этот акт, а я не допишу пьесу.
Сергей… Каждую секунду они ждали шагов на лестнице, письма, весточки. Каждый раз перед сном перед старой иконой Николая Чудотворца, подаренной Цветаевым к свадьбе с отеческим благословением, просили хмурого бородатого старца совершить чудо — сохранить жизнь «Белого лебедя». Сергей стал идеей, символом. Идеальный рыцарь, сражающийся за родину. Единственная любовь, символ дома, мира. Непорочность, верность.
Но идеи бесплотны. Часто, застывая мраморным изваянием, они больше похожи на памятник, у подножия которого идет совершенно не касающаяся каменного героя жизнь.
Роман с Завадским продолжался полтора года и, в сущности, был вполне платоническим, вернее — безответным. Марина была увлечена им, он — другими. Да она и не претендовала на место в постели или в сердце этого редчайшего экземпляра мужской породы. Зато Марина писала пьесы для него — героические авантюрные истории из XVI–XVIII веков, в которых бушевали высокие страсти, звенели шпаги, вились хитросплетения интриги, искрился юмор и бокалы… Писала, мечтая увидеть своего героя в созданных ею образах.
И еще одно захватывающее увлечение пережила Цветаева в эти годы — Сонечкой Голлидэй.
Она появилась в тот зимний день, когда Цветаева читала в студии Вахтангова свою «Метель». Их познакомил Антокольский:
«Передо мной маленькая девочка. С двумя черными косами,
Софья Евгеньевна Голлидэй — тогда актриса Второй студии Художественного театра — была всего на четыре года моложе Цветаевой, но из-за маленького роста, огромных глаз и кос казалась четырнадцатилетней девочкой.
«Сонечку знал весь город. На Сонечку — ходили. Ходили — на Сонечку. — «А вы видали? такая маленькая, в белом платьице, с косами… Ну, прелесть!» Имени ее никто не знал: «такая маленькая»…» — вспоминала Цветаева в «Повести о Сонечке».
Они подружились. Всю первую половину девятнадцатого года Сонечка была частым гостем в доме Марины — дружила с Алей, умела играть и общаться с больной Ириной. Дружба с Сонечкой была горячей и напряженной. В молодой актрисе, бедно одетой, часто голодной, но всегда готовой поделиться последним, слишком непосредственной, с неуживчивым характером, с вечно неудачными Любовями, Цветаева разглядела «Женщину — Актрису — Цветок — Героиню», как написала она, посвящая Голлидэй пьесу «Каменный Ангел».
Сонечка исчезла так же внезапно, как и появилась: бросила Москву и вскоре вышла замуж. «Сонечка от меня ушла — в свою женскую судьбу, — писала Цветаева. — Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину…»
Была ли это гомоэротическая связь, как несколько лет назад с Софией Парнок? В «Повести о Сонечке», Где Цветаева с огромной нежностью описывает свою дружбу с Сонечкой, она дает понять, что физической близости между ними не было: «Мы с ней никогда не целовались: только здороваясь и прощаясь. Но я часто обнимала ее за плечи, жестом защиты, охраны, старшинства…»
«Повесть о Сонечке» Марина Цветаева написала в эмиграции, получив известие о смерти своей московской подруги.
О потребности в увлечениях Цветаевой в чумные московские годы упоминать необходимо. Без этого не понять феномен ее творчества и уникальность любви к Сергею. Но это повествование о другом. О странном, подчас не осуществимом совмещении Единственности и множества. О лукавой игривости и тяжкой длани поэтовой любви. О безмерности души, осененной даром.
Пьесы Марины в студии так и не были поставлены, увлечения приходили, озаряли и уходили. В блистательно образованном князе С.М. Волконским, про которого было известно, что он вообще не интересуется женщинами, Марину привлекло его происхождение — княжеское и «декабристское», его порода, высокий строй мыслей. Общение с этим красивым, безупречно воспитанным и прекрасно образованным человеком, который представлялся Марине Учителем, было для нее источником бурного творчества. Стихи, посвященные кн. Волконскому, не оставляли Марину до отъезда из России. Обращенный к нему цикл стихотворений Марина озаглавила «Ученик».
Эти увлечения Цветаевой — увлечения этическое и эстетическое, на взлете которых было написано так много, спасли Поэта в страшный 1919 год, а испытание нуждой — укрепило милосердие и щедрость в душе Марины, столь опасно скользившей на грани эгоцентризма и равнодушия.
«Милый 19-й год, это ты научил меня этому воплю! Раньше, когда у всех все было, я и то ухитрялась давать, а сейчас, когда ни у кого ничего нет, я ничего не могу дать, кроме души — улыбки — иногда полена дров (от легкомыслия!), — а этого мало.
Раньше, когда у всех все было, я все-таки ухитрялась давать. Теперь, когда у меня ничего нет, я все-таки ухитряюсь давать».
В характере Цветаевой проявляются не столь заметные в обеспеченные времена черты. Легко быть щедрой в благополучии. Когда эгоистка делится последней картошкой, а белоручка хватается за самую грязную работу, не теряя при этом внутреннего света, даруемого творчеством, — хочется думать, что это оценивается по иной шкале духовной зрелости, чем благодеяние толстосума. Бескорыстная, доверчивая, Марина бросается в предприятия мучительные и безнадежные, дабы прокормить семью. Она, не раздумывая, помогает людям, делится последним. Таких примеров много, и каждый — та самая луковка, которая в притче о грешнице перевесила на чаше весов недобрые поступки.
Какой библейской проникновенностью окрашена бескорыстная девятнадцатилетняя дружба
