Цветаевой с Константином Дмитриевичем Бальмонтом — беспрерывная, на ровном дыхании обожания и преклонения. Преклонения перед уникальностью всего существа этого невероятного старика. Бальмонт принадлежал к тем редчайшим людям, с которыми Марина вслух, а не в письмах, была на «ты» и опекала, хорошо зная заоблачную утонченность его души, его редчайшую непрактичность, крайнюю неприспособленность к быту.
В голодные 1919–1920 годы Цветаева старалась поделиться с Бальмонтом последним. Собрав «гостинец» — несколько картошек, мешочек крупы и пакетик СО щепоткой настоящего чая, Марина пришла в холодный и голодный дом больного Бальмонта.
«Поэт — в женском шотландском крест-накрест платке — в постели — безумный холод, пар колом — рядом блюдце с картошкой, жаренной на кофейной гуще.
— О, это будет позорная страница в истории Москвы! Я не говорю о себе как о поэте, я говорю о себе как о труженике. Я перевел Шелли, Кальдерона, Эдгара По… Не сидел ли я с 19-ти лет над словарями, вместо того, чтобы гулять и влюбляться?! Ведь я в буквальном смысле — голодаю. Дальше остается только голодная смерть! Глупцы думают, что голод — это тело. Нет, голод — душа, тотчас же всей тяжестью падает на душу. Я угнетен, я в тоске, я не могу писать!»
— Бальмонтик, милый, я же такая предприимчивая стала! В Тамбовскую губернию ездила, добывала пропитание в деревнях. Куски ситца какие-то завалялись от прежних времен, Алины детские вещички. Взяла, чтобы на съестное что-то выменять.
Марина села в кресло у постели.
— Добрые люди научили в деревню ехать.
— Может, и добрые, но дураки. — Исподлобья глянул Бальмонт. — Ты ведь неумеха — тебя только и посылать торговаться. Хорошо, живая вернулась.
— Зато привезла из Тамбовской губернии незабываемые впечатления. Теперь я видела, с кем сражается Сергей, от кого спасает Россию Белая гвардия.
— Вандалы, жестокие вандалы… И без экскурсий ясно.
— Все же гостинец добыла. Не густо, они там в деревне сами голодают. Новая власть ловко грабить научилась. Грабят всех, грабят с удовольствием и даже с вдохновением, отбирают все подряд: хлеб, сало, вещи. Награбленное делят на месте грабежа. О, картина для «Пугачева»…
— Это называется «коммунизм» — все отобрать и поделить меж членами банды! — детски-голубые глаза старика подчеркивали белизну пышных волос.
— Именно! Вот уж два года, как со всех сторон слышу: «Коммунизм прекрасен, коммунисты — ужасны!» Коммунисты — люди, есть и плохие, есть хорошие. Не их я ненавижу, а коммунизм. Идея подлая. — Глаза Марины сузились, и кулаки сжались, как для удара. И ударила бы, и подралась, как бы знать, из-за кого голодает этот чудесный, вдохновенный старик. Так ведь не «кто-то» — идея! Идею расстрелять надо!
— Идея грабительская! Подняла со дна человеческих душ все дурное и темное. Большевистские лозунги прикрывают грязь, ложь, насилие. Человека нет — пропал человек! — Бальмонт приподнял с подушек свою львиную голову в серебристом венце седых волос. — Скажи, Марина, это еще надолго?
— Пусть грабят. А мы будем писать. Послушай:
— Голод — новая гордыня. Это ты верно, верно… А гордыня — большой грех. Так ведь живот подводит!
— Эх, Бальмонтик, не голода страшусь, не грехов. Ты прав: в людях проснулись темные инстинкты, это и угнетает больше всего, больше голода и холода. Ведь затевали все ради освобождения народа… — Марина закурила. — Видела я этот нищий народ, замученный грабежами, убийствами. И вот что написала:
В эмиграции Марина продолжала трогательно заботиться о старом поэте. На посвященном Бальмонту благотворительном вечере в парижском зале Социального музея она читала написанное с удивительной теплотой и трепетом «Слово о Бальмонте». Призывала русскую эмиграцию не оставлять на себе «несмываемого пятна: равнодушия, с которым она позволяет страдать больному великому поэту».
Писем от Сергея не было, но сами они непременно писали, складывая написанное в шкатулку, до оказии. Ведь она могла появиться в любую минуту. И потому всякую минуту прислушивались. В мае можно было открыть окно и, сев на подоконник, обозревать подступы к дому. Аля смотрела на изгиб грязной, выщербленной мостовой, уходящей в арку соседнего дома, и загадывала: сейчас, вот сейчас, прямо сейчас пробежит собака с рыжим хвостом и покажется Он. В шинели, фуражке. Поднимет голову, увидит ее и…
На жестяной подоконник тут же, завидев Алю, слетела парочка голубей. Белая — конечно голубка, у нее на шее еще амулетик какой-то на шнурочке в перышках прячется. А Сизый — ее муж. Крыльями защищает и никогда первый крошку не схватит. Аля им припасала от своих сухарных запасов. И не удивляет ее, что в 19-й год всех городских голубей съели, а эти прилетают и откуда — никак не удается заметить.
«Аля, Аля, иди скорей сюда!» Голос Марины звучал требовательно — она готовила и как всегда в такой момент была требовательна и решительна. Видимо, немало душевных сил требовало это пренебрежение к голоду, нищенству, унизительной, беспролазной нищете. Стойкости к бедам старалась научить Марина любимую дочь. Вот один из воспитательных эпизодов.
Рассказ Али, написанный в мае 1919-го, называется «Подвиг»:
«Аля, Аля, иди скорей сюда!» Я иду к ней и вижу — на кухонной тряпке лежит мокрый червяк. А я больше всего боюсь червяков. Она сказала: «Аля, если ты меня любишь, ты должна поднять этого червя». Я говорю: «Я же вас люблю душой». А Марина говорит: «Докажи это на деле!» Я сижу перед червяком на корточках и все время думаю: взять ли его или нет. И вдруг вижу, что у него есть мокрый селедочный хвост. Говорю: «Марина, можно я его возьму за селедочный хвост?» А она отвечает: «Бери его, где хочешь! Если ты его подымешь, ты будешь героиня, и потом я скажу тебе одну вещь».
Сначала я ничем не ободрялась, но потом взяла его за хвост и приподняла, а Марина говорила: «Вот молодец, клади его сюда на стол, вот так. Клади его сюда, только не на меня!» (Потому что Марина тоже очень боится червяков.) Я кладу его на стол и говорю: «Теперь Вы правда поверили, что я Вас люблю?»
«Да, теперь я это знаю. Аля, ведь это был не червяк, а внутренность от пайковой селедки. Это было
