весь нижний этаж, разбитый на два больших зала, был отведен под писательский ресторан. К не му же относилась и веранда.
В половину одиннадцатого того самого вечера, когда Крицкий побывал на Патриарших, наверху, в «Доме Грибоедова», в тесной комнате томились двенадцать человек литераторов, собравшихся на заседание и ждущих опаздывающего Бориса Петровича.
Литераторы сидели на стульях, на столах, а один на подоконнике, и страдали от духоты. Окно в сад было открыто, но в него не прони кала никакая свежая струя. Москва, накалив за день свой гранитный, железный и асфальтовый покров, отдавала теперь в воздух весь этот жар, и понятно было, что ночь не принесет никакого облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала кухня рестора на, и всем хотелось пить, все нервничали, были как разваренные.
Беллетрист Бескудников, тихий человек с внимательными глаза ми, одетый чрезвычайно прилично, вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати.
Бескудников показал часы своему соседу поэту Двубратскому, си дящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в новень кие желтые туфли на толстом резиновом ходу.
– Однако, – сказал Двубратский, – это уж он слишком опазды вает.
С ним согласился драматург Квант, накурившийся до сердечной тоски и синяков под глазами.
– Хлопец, наверное, на Клязьме застрял, – густым голосом ото звалась Настасья Лукинична Непременова, пожилая дама в крутых кудряшках, пишущая военно-морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж».
– Позвольте, все это хорошо, что он на Клязьме, – заговорил смело автор популярных скетчей Загривов, – я и сам бы сейчас с удо вольствием на дачке на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь сидеть. Ведь известно же, что заседание назначено в десять?
– А хорошо сейчас на Клязьме, – мечтательно подзудила присут ствующих Штурман Жорж, зная, что литераторский дачный посе лок Дудкино на Клязьме общее больное место, – соловьи, наверно, уже поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особен ности весной.
– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болез нью жену отправить в этот рай, да вот что-то ничего в волнах не вид но, – ядовитым голосом отнесся неизвестно к кому поймавшийся на штурманскую удочку новеллист Иероним Поприхин и усмехнулся.
– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника лохматый, уж очень запущенный критик Абабков.
– Это кому бабушка ворожит, – послышался еще чей-то голос.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурмана Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:
– Не надо, товарищи, завидовать. Дач пятнадцать, а нас в «Массолите» три тысячи.
– Три тысячи сто одиннадцать… – вставил кто-то из угла.
– Ну вот видите, – продолжала Жорж, – что же делать? Естест венно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…
– Генералы, – вдруг напрямик врезался в склоку Глухарев, кино сценарист.
Беллетрист Бескудников, зевнув тихо и прилично, вышел из ком наты. Он давно уже не слушал разговаривающих.
– Один в пяти комнатах в Дудкине, – вслед ему сказал Глухарев.
– Зачем же преувеличивать, товарищ Глухарев? – мягко возрази ла Штурман. – Он с супругой…
– И с домашней работницей, – глухим басом с подоконника от кликнулся Абабаков.
– Э, товарищи, сейчас не в этом дело, – вдруг решительно заявил Денискин, работающий в разных жанрах, – а в том, что пять минут двенадцатого!
В комнате начался шум, назревало что-то вроде бунта. Решили звонить. Позвонили в это ненавистное Дудкино, попали не на ту да чу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились, представив себе, как Лаврович гуляет при луне, в то время как они мучаются в душной комнате. Стали звонить на обум, куда попало. Долго звонили в комиссию искусства, в комнату № 930. Никого там, конечно, в половине двенадцатого быть не мог ло. Возмущение росло. Непременова напрямик заявила, что несмот ря на ее величайшее уважение к Борису Петровичу, она осуждает его. «Мог бы и позвонить!»
– Мог бы и позвонить! – кричали и Денискин, и Глухарев, и Квант.
Кричали они напрасно. Не мог Борис Петрович никуда позво нить. Далеко от Грибоедова, в громадном зале анатомического ин ститута, на трех цинковых столах лежало то, что недавно еще было Крицким.
На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой ру кой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими глазами, которые не пугал свет тысячесвечовых ламп, на третьем – груда заскорузлых тряпок, в которых трудно было узнать костюм и белье Крицкого.
Группа должностных лиц, среди которых был профессор судеб ной медицины, патологоанатом и его прозектор, стояла у стола и со вещалась, как лучше сделать: закрыть ли наглухо черным покровом останки погибшего и так выставить их для прощания в колонном за ле Грибоедова, или же пришить голову к шее, закрыв покровом толь ко до подбородка?
Решили сделать второе, и профессор приказал сторожу:
– Иглы и струны…
Да, Борис Петрович не мог позвонить! И без четверти двенад цать все двенадцать литераторов ушли из комнатки вниз в ресторан. Тут опять недобрым словом помянули покойного, потому что веран да уже была заполнена и пришлось располагаться в душном зале вну три.
Ровно в полночь, как гром, ударил вдруг рояль, ему отозвались ка кие-то дудки, заквакали, застонали, закрякали; запиликала гармо ния – джаз заиграл бравурный, залихватский фокстрот.
От музыки засветились лоснящиеся в духоте лица, показалось, что ожили вверху лиловые с завитыми по-ассирийски гривами лоша ди, которыми были расписаны сводчатые потолки. В лампах под яр кими платками будто прибавили свету, кто-то пропел, где-то пока тился бокал, и через минуту зал плясал, а за ним заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с девицей – архитектором Тамарой Полуме сяц, заплясал Квант с женою Глухарева, Глухарев* с сестрою Кванта, знаменитый романист Жукопов с киноактрисой. Плясали: Драгун ский, Чердакчи, маленький Денискин с крупной Непременовой, плясала Семейкина-Галл, крепко охваченная рослым неизвестным в белых рогожных брюках.
Плясали свои и гости, приезжие из разных мест: писатель Ио ганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик, кажется, режиссер.
Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке бок сом, в пиджачках с подбитыми ватой плечами. Плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лу ку, растерянно улыбаясь, охватив за талию хилую девушку в оранже вом шелковом измятом платье.
Официанты, оплывая потом, несли над головами запотевшие кружки с пивом. Хриплыми голосами с ненавистью кричали: «Вино ват!», где-то голос в рупор кричал: «Карский – раз!», к грохоту и пи ску джаза примешивался пулеметный грохот ножей в подвале, где в дыму и огне работали повара. Коротко говоря: кромешный ад.
И в полночь было видение в аду: на веранду вышел черноглазый красавец с острой, как кинжал, бородой, во фраке и царственным благосклонным взором окинул свои владения.
Утверждал все тот же Клавдий Избердей, известнейший мистик и лгун, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоя* Так в тексте. сан широким кожаным поясом, за которым торчали пистолеты, а во лосы его цвета воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл под его командою бриг в Караибском море под гробовым флагом – черным с Адамовой головой.
Но нет, нет! Лжет, лжет, склоняясь к рюмке, Избердей! Никаких караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибу стьеры, не гонится за ними корвет, не слышно его пушечного грома, не стелется над волной пушечный дым.
Ничего этого нет, и ничего не было! И плавится лед в воздухе, и видны налитые кровью глаза Избердея, и так душно, так тоскливо и страшно!
Ровно в полночь фокстрот развалился внезапно, последней по инер ции пискнула гармоника, и тотчас за всеми столами загремело слово: «Крицкий, Крицкий!» Вскакивали, вскрикивали: «Не может быть!»
Не обошлось и без некоторой чепухи, вполне понятной в ресто ране. Так, кто-то, залившись слезами, тут же предложил спеть – веч ную память. Уняли, увели умываться.
Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить коллективную телеграмму и немедленно послать ее…
Но куда и зачем ее посылать? В самом деле – куда? И на что нужна эта телеграмма тому, чей затылок сейчас сдавлен в руках прозекто ра, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор?
Да, убит… Но мы-то живы? И вот взметнулась волна горя, но и ста ла спадать, и уж кой-кто вернулся к столику и украдкой выпил водоч ки и закусил, не пропадать же стынувшим киевским котлетам? Ведь мы-то живы?
Рояль закрыли, танцы отменили, трое журналистов уехали в ре дакции писать некролог. Весь ресторан гудел говором, обсуждали сплетню, пущенную Штурманом, – о том, что Борис Петрович бро сился под трамвай нарочно, запутавшись в любовной истории.
Но не успела сплетня разбухнуть, как произошло второе, что по разило публику в ресторане гораздо больше, чем известие о смерти Крицкого.
Первыми взволновались лихачи и шоферы, дежурившие на буль варе у ворот грибоедовского сада. Один из лихачей прокричал с ко зел: «Тю! Вы поглядите!»
Вслед за тем у чугунной решетки вспыхнул маленький огонек и стал приближаться к веранде, а с ним вместе среднего роста при видение. За столиками на веранде стали подниматься, всматривать ся и чем больше всматривались, тем больше изумлялись. А когда при видение с огоньком в руках совсем приблизилось, все как закостене ли за столиками, вытаращив глаза. Швейцар, вышедший сбоку из дверей, ведущих к
