не верю Стравинскому только в одном: когда он говорит, что вернет меня к жизни. Он гума нен и просто утешает меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше.
Тут глаза гостя вспыхнули, и слезы исчезли, он вспомнил что-то, что вызвало его гнев.
– Нет, – забывшись, почти полным голосом вскричал он, – нет! Жизнь вытолкнула меня, ну так я и не вернусь в нее. Я уж повисну, повисну… – Он забормотал что-то несвязное, встревожив Ивана. Но потом поуспокоился и продолжал свой горький рассказ.
– Да-с… так вот, летящие ящики, ночь, мороз и… куда? Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел… Безу мие. За городом я, наверно, замерз бы… Но меня спасла случай ность, как любят думать… Что-то сломалось в грузовике, я подошел, и шофер, к моему удивлению, сжалился надо мною… Машина шла сюда. Меня привезли… Я отделался тем, что отморозил пальцы на ноге и на руке, но это вылечили.
И вот я пятый месяц здесь… И знаете, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами. Право! Я хо тел объехать весь земной шар под руку с нею… Ну что ж, это не суж дено… Я вижу только незначительный кусок этого шара… Это далеко не самое лучшее, что есть на нем, но для одного человека хватит… Решетка, лето идет, на ней завьется плющ, как обещает Прасковья Васильевна. Кража ключей расширила мои возможности. По ночам луна… ах… она уходит… Свежеет, ночь валится через полночь… По ра… До свидания!
– Скажите мне, что было дальше, дальше, – попросил Иван, – про Га-Ноцри…
– Нет, – опять оскалившись, отозвался гость уже у решетки, – никогда. Он, ваш знакомый на Патриарших, сделал бы это лучше ме ня. Я ненавижу свой роман! Спасибо за беседу.
И раньше чем Иван опомнился, с тихим звоном закрылась решет ка, и гость исчез.
Глава 14 СЛАВА ПЕТУХУ!
В то время как вдали за городом гость рассказывал поэту свою несча стную повесть, Григорий Данилович Римский находился в ужасней шем настроении духа.
Представление, если, конечно, представлением можно назвать все безобразие, которое совершилось в театре Варьете, только что закончилось, и две с половиною тысячи народу вытекали из узких выходов здания в великом возбуждении.
Созерцать почтенного Аркадия Аполлоновича с громадной шиш кой на лбу, присутствовать при неприятном скандальном протоколе, слушать глупые вопли супруги Аркадия Аполлоновича и дерзкой его племянницы было настолько страшно и мучительно, что Григорий Данилович бежал в свой кабинет.
Дело было, натурально, не в одном избиении Семплеярова, пред ставляющем лишь звено в цепи пакостей сегодняшнего дня и вече ра. Римский прекрасно соображал, что завтра придется отчитывать ся по поводу совершенно невероятного спектакля, учиненного в Ва рьете страннейшей группой артистов.
Первая мысль Римского была, естественно, о том, насколько он сам защищен в этом вопросе. Внешне, казалось бы, достаточно. За ведующий программами в отделе театральных площадок Ласточкин утвердил программу, афиша была проверена и надлежащим образом подписана; наконец, приглашал этого Воланда все тот же проклятый Степа, бич и мучение театра. Все это было так, но тем не менее то ярость, то ужас поражали душу финдиректора. Он был опытным че ловеком и понимал превосходно, что завтра, не позже, ему придется расхлебывать жуткое месиво, несмотря на то, что по форме все бы ло соблюдено как следует.
И говорящий на человеческом языке кот был далеко не самым страшным во всем этом! Чего стоило исчезновение Лиходеева, за тем исчезновение Варенухи! Боже мой! А переодевание публики на сцене, а денежные бумажки? А драка на галерке? Семплеяров, лица милиции, дикое и никем не разоблаченное оторвание головы у кон ферансье, которого пришлось отправить в психиатрическую лечеб ницу! Что же это такое?! Но это далеко не все. Римский сам видел, как публика расходилась с этими самыми червонцами в руках. Они и на пороге здания ничуть не превратились в дым или еще во что бы то ни было! Фокус этот можно было считать переходящим всякие границы дозволенного. А ну как публика начнет испытывать… Рим ский побледнел.
А что он мог сделать? Войдите в его положение! Прервать пред ставление? Как? Каким способом? А завтра что будет? Боже мой! За втра!
Финдиректор хорошо знал театральное дело. Он знал, что эти две с половиной тысячи человек сегодня же ночью распустят по всей Москве такие рассказы о сегодняшнем небывалом представле нии, что… ужас, ужас!
И завтра с десяти часов утра, нет, не с десяти, а с восьми… да, черт возьми, с шести! – на Садовой к кассам Варьете станет в очередь две тысячи человек, да не две, а пять тысяч! Он сам видел, как возбуж денные люди барабанили кулаками в закрытое окно кассы, как они спрашивали у дурацки-растерянно улыбающихся капельдинеров, в котором часу завтра открывается касса. Он сам, продираясь в кипя щей толпе расходящихся к своему кабинету, видел уже четырех ба рышников, которые, как коршуны, прилетели к ночи в театр, узнав о том, что в нем творится. И даже если представить себе, что все, собственно, благополучно и представление завтра состоится, то первое и основное, что должен он сделать, это сейчас же связать ся с милицией по телефону и вызывать к театру завтра с утра очень значительный конный наряд!
Но, конечно, и речи быть не может о том, что такое представле ние может завтра состояться! Стало быть, конная милиция сама со бой, а спектакль тем не менее снимать! Но где же Варенуха?
Воспаленными глазами глядел Римский на червонцы, лежащие перед ним (их было шесть штук), и ум у него заходил за разум. Снару жи несся ровный гул. Публика потоками выливалась на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха финдиректора вдруг донес лась прорезавшая шум отлива отчетливая милицейская трель. Сама по себе она уже никогда не сулит ничего приятного. А когда она по вторилась и к ней в помощь вступила другая, более властная и про должительная, а к ним присоединился явственно слышный гогот и даже мерзкое улюлюканье, финдиректор сразу понял, что на улице совершилось еще что-то и скандальное, и пакостное. И что это что-то, как бы ни хотелось отмахнуться от этого, находится в тес нейшей связи с чертовым сеансом черного мага и его помощников.
И финдиректор ничуть не ошибся. Лишь только он глянул в окно, лицо его перекосило, и он не прошептал, а прошипел:
– Я так и знал!
Он увидел в ярком свете сильнейших уличных фонарей даму в од ной сорочке и панталонах фиолетового цвета. На голове у дамы, правда, была шляпочка, а в руках зонтик.
Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии исступления, то при седающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, из давая тот самый хохот, заставивший финдиректора вздрогнуть даже сквозь стекла.
Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя лет нее пальто и от волнения никак не справляющийся с рукавом, в кото ром застряла рука.
Тут крики и ревущий хохот донесся и из другого места, именно от бокового левого подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Дани лович увидел вторую даму в розовом белье и без зонтика. Та прыгну ла с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в подъезде, но из подъ езда еще вытекала публика, и бедная жертва своего собственного легкомыслия прыгала на одном месте, мечтая только о том, чтобы провалиться сквозь землю. Милиционер устремлялся к несчастной, обманутой гнусным гипнотизером Фаготом, сверля воздух свистом, за милиционером бежали развеселые молодые люди в кепках. Они тыкали пальцами и испускали хохот и улюлюканье.
Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху оса дил костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.
Римский вдруг стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отско чил от окна.
Он посидел некоторое время у стола, невольно прислушиваясь к улице. Свист в разных точках площади достиг высшей силы, а по том стал спадать. Скандал, к удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.
Настала пора действовать, приходилось пить горькую чашу от ветственности. Аппараты были исправлены во время третьего от деления, надо было звонить, просить помощи, сообщить о происше ствиях, снимать с себя ответственность. Это было ужасно, и печаль ными и злобными глазами глядел финдиректор на диск аппарата с цифрами. Надо, однако, сказать, что останавливал его руку, как это ни странно, вовсе не страх неприятных служебных разговоров, от них уйти было нельзя, дело зашло слишком далеко, а что-то дру гое. Но что? А вот какой-то беззвучный голос, внушавший ему, даже не шепчущий, – «не звони!» Звонить надо, а голос – «не звони». Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее сни мал. И вдруг в мертвой тишине кабинета сам аппарат разразился зво ном прямо в лицо Римскому, и тот вздрогнул и похолодел. «Что с мо ими нервами?!» – подумал финдиректор и трясущейся рукой поднял трубку.
– Да, – сказал он слабо, отшатнулся и стал белее бумаги.
Тихий и в одно время и вкрадчивый, и развратный женский голос шепнул в трубке: «Не звони, Римский, худо будет», – и тотчас трубка опустела.
Вздрагивая, чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил трубку и оглянулся почему-то на то окно, что было за его спиной. Сквозь редкие и еще не опушенные как следует зеленью ветви липы он увидел луну, пробегающую сквозь жидкое облачко. Почему-то приковавшись к ветвям липы, Римский смотрел на них, и чем более смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх.
Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного окна и встал. Никакого разговора о том, чтобы звонить, не могло больше и речи быть, и теперь финдиректор думал только об одном, как и быстрее уйти из театра.
Он
