ванную во время бала. Искры прыгали в глазах у Наташи, в воображении плава ли ослепляющие манерами и костюмами фрачники, стенами стояли молочные розы, музыка ревела в ушах.
Так и сидела Наташа, так и заснула, и рыжеватые ее волосы упали на золотые монеты, а пальцы даже во сне сжимали коробочку и футляр.
Во сне она летела верхом на борове над московскими огнями. В большой же комнате в это время Маргарита сидела над рукописью романа.
Когда послышалось ровное дыхание заснувшего мастера и Ната ша затихла в своей каморке, Маргарита Николаевна открыла чемо дан и взялась за экземпляр.
Она перелистала рукопись и нашла то место, которое ее мучило полтора года, на котором прервалась ее жизнь.
Маргарита пошевелила вспухшими обветренными губами и про шептала:
– Гроза гнула и ломала гранатовые деревья, трепала розовые кусты…
Глава 25 ПОГРЕБЕНИЕ
Громадный город исчез в кипящей мгле. Пропали висячие мосты у храма, ипподром, дворцы, как будто их и не было на свете.
Но время от времени, когда огонь зарождался и трепетал в небе, обрушившемся на Ершалаим и пожравшем его, вдруг из хаоса грозо вого светопреставления вырастала на холме многоярусная, как бы снежная глыба храма с золотой чешуйчатой головой. Но пламя исче зало в дымном черном брюхе, и храм уходил в бездну. И грохот ката строфы сопровождал его уход.
При втором трепетании пламени вылетал из бездны противостоя щий храму на другом холме дворец Ирода Великого, и страшные без глазые золотые статуи простирали к черному вареву руки. И опять прятался огонь, и тяжкие удары загоняли золотых идолов в тьму.
Гроза переходила в ураган. У самой колоннады в саду переломило, как трость, гранатовое дерево. Вместе с водяной пылью на балкон под колонны забрасывало сорванные розы и листья, мелкие сучья деревьев и песок.
В это время под колоннами находился только один человек. Этот человек был прокуратор.
Он сидел в том самом кресле, в котором вел утром допрос. Рядом с креслом стоял низкий стол и на нем кувшин с вином, чаша и блюдо с куском хлеба. У ног прокуратора простиралась неубранная крас ная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки другого, разбитого кувшина.
Слуга, подававший красное вино прокуратору еще при солнце, до бури, растерялся под его взглядом, чем-то не угодил, и прокура тор разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
– Почему в лицо не смотришь? Разве ты что-нибудь украл?
Слуга кинулся было подбирать осколки, но прокуратор махнул ему рукою, и тот убежал.
Теперь он, подав другой кувшин, прятался возле ниши, где поме щалась статуя нагой женщины со склоненной головой, боясь пока заться не вовремя на глаза и в то же время боясь и пропустить мо мент, когда его позовут.
Сидящий в грозовом полумраке прокуратор наливал вино в чашу, пил долгими глотками, иногда притрагивался к хлебу, крошил его, заедал вино маленькими кусочками.
Если бы не рев воды, если бы не удары грома, можно было бы рас слышать, что прокуратор что-то бормочет, разговаривает сам с со бою. И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо проку ратора с воспаленными от последних бессонниц и вина глазами вы ражает нетерпение, что он ждет чего-то, подставляя лицо летящей водяной пыли.
Прошло некоторое время, и пелена воды стала редеть, яростный ураган ослабевал и не с такою силою ломал ветви в саду. Удары грома, блистание становились реже, над Ершалаимом плыло уже не фи олетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая туча. Грозу сносило к Мертвому морю.
Теперь уже можно было расслышать отдельно и шум низвергаю щейся по желобам и прямо по ступеням воды с лестницы, по кото рой утром прокуратор спускался на площадь. А наконец зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело, в серой пелене неба появи лись синие окна.
Тут вдали, прорываясь сквозь стук уже слабенького дождика, донеслось до слуха прокуратора стрекотание сотен копыт. Проку ратор шевельнулся, оживился. Это ала, возвращаясь с Голгофы, проходила там внизу за стеною сада по направлению к крепости Антония.
А наконец он услышал и долгожданные шаги, шлепание ног на ле стнице, ведущей к площадке сада перед балконом. Прокуратор вытя нул шею, глаза его выражали радость.
Показалась сперва голова в капюшоне, а затем и весь человек, совершенно мокрый, в прилипающем к телу плаще. Это был тот самый, что сидел во время казни на трехногом табурете.
Пройдя, не разбирая луж, по площадке сада, человек в капюшоне вступил на мозаичный пол и, подняв руку, сказал приятным высоким голосом:
– Прокуратору желаю здравствовать и радоваться.
– Боги! – воскликнул Пилат по-гречески. – Да ведь на вас нет су хой нитки! Каков ураган? Прошу вас немедленно ко мне. Переодень тесь!
Пришедший откинул капюшон, обнаружив мокрую с прилипши ми ко лбу волосами голову, и, вежливо поклонившись, стал отказы ваться переодеться, уверяя, что небольшой дождик не может ему ни чем повредить.
Но Пилат и слушать не захотел. Хлопнув в ладоши, он вызвал пря чущихся слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а также на крыть стол.
Немного времени понадобилось пришельцу, чтобы в помещении прокуратора привести себя в порядок, высушить волосы, переодеть ся, и вскорости он вышел в колоннаду в сухих сандалиях, в сухом во енном плаще, с приглаженными волосами.
В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи, золотившие сту пени балкона. Фонтан ожил и пел замысловато, голуби выбрались на песок, гулькали, расхаживали, что-то клюя. Красная лужа была за терта, черепки убраны, стол был накрыт.
– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший, под ходя к столу.
– Но ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина, – любезно ответил Пилат, указывая на другое кресло.
Пришедший сел, слуга налил в чашу густое красное вино. Пока пришедший пил и ел, Пилат, смакуя вино, поглядывал прищуренны ми глазами на своего гостя.
Гость был человеком средних лет, с очень приятным округлым ли цом, гладко выбритым, с мясистым носом. Основное, что определяло это лицо, это, пожалуй, выражение добродушия, нарушаемое, в изве стной степени, глазами. Маленькие глаза пришельца были прикрыты немного странными, как будто припухшими, веками. Пришедший любил держать свои веки опущенными, и в узких щелочках светилось лукавство. Пришелец имел манеру во время разговора внезапно при открывать веки пошире и взглядывать на собеседника в упор, как бы с целью быстро разглядеть какой-то малозаметный прыщик на лице.
После этого веки опять опускались, оставались щелочки, в кото рых и светились лукавство, ум, добродушие.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым на слаждением съел кусок мяса, отведал вареных овощей.
Похвалил вино:
– Превосходная лоза. «Фалерно»?
– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался хозяин. По сле этого гость объявил, что сыт. Пилат не стал настаивать.
Африканец наполнил чаши, прокуратор поднялся, и то же сделал его гость.
Оба они отпили немного вина из своих чаш, и прокуратор сказал громко:
– За нас, за тебя, Кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!
После этого допили вино, и африканцы вмиг убрали чуть трону тые яства со стола. Жестом прокуратор показал, что слуги более не нужны, и колоннада опустела.
Хозяин и гость остались одни.
– Итак, – заговорил Пилат негромко, – что можете вы сказать мне о настроении в этом городе?
Он невольно обратил взор в ту сторону, где за террасой сада вид на была часть плоских крыш громадного города, заливавшегося по следними лучами солнца.
Гость, ставший после еды еще благодушнее, чем до нее, ответил ласково:
– Я полагаю, прокуратор, что настроение в этом городе теперь хорошее.
– Так что можно ручаться, что никакие беспорядки не угрожают более?
– Ручаться можно, – проговорил гость, с удовольствием погляды вая на голубей, – лишь за одно в мире – мощь великого Кесаря…
– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – сейчас же продолжил Пи лат, – и всеобщий мир. Да, а как вы полагаете, можно ли увести те перь войска?
– Я полагаю, что когорта Громоносного легиона может уйти, – ответил гость. И прибавил: – Хорошо бы, если бы еще завтра она продефилировала по городу.
– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я ее отпущу и сам уеду, и, клянусь пиром двенадцати богов, ларами кля нусь, я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.
– Прокуратор не любит Ершалаима? – добродушно спросил гость.
– О, помилуйте, – светски улыбаясь, воскликнул прокуратор, – нет более беспокойного места на всей земле! Маги, чародеи, вол шебники, фанатики, богомольцы… И каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем кровопролития. Тасовать войска все время, читать доносы и ябеды, из которых половина на тебя самого. Согласитесь, что это скучно!
– Праздники, – снисходительно отозвался гость.
– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, – энергич но добавил Пилат, – и я получил бы возможность уехать в Кесарию. А оттуда мне нужно ехать с докладом к наместнику. Да, кстати, этот проклятый Вар-Равван вас не тревожит?
Тут гость и послал этот первый взгляд в щеку прокуратору. Но тот глядел скучающими глазами вдаль, брезгливо созерцая край города, лежащий у его ног и угасающий перед вечером. И взгляд гостя угас, и веки опустились.
– Я думаю, что Вар стал теперь
