побежал вниз.
Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан Анд реевич жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое наси лие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверен но. Войти в милицию и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках чи тал мой паспорт, а потом человек в трико, с ножом… нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком!
Он был уже внизу и увидел у самой выходной двери дверь, веду щую в какую-то каморку. Стекло в этой двери было выбито. Поплавский спрятал паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выбро шенные вещи. Но их не было и следа. Поплавский и сам подивился, насколько мало это его огорчило. Его занимала другая интересная и соблазнительная мысль – проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том, где она находится, значит, шел в нее впервые. Стало быть, он сейчас направ лялся непосредственно в лапы к той компании, что засела в кварти ре № 50. Что-то подсказывало Поплавскому, что человечек этот очень скоро выйдет из этой квартиры. Ни на какие похороны ника кого племянника Максимилиан Андреевич, конечно, уже не соби рался, а до поезда в Киев времени было достаточно. Экономист огля нулся и нырнул в каморку.
В это время далеко наверху стукнула дверь. «Это он вошел…» – с за миранием сердца подумал Поплавский. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами. Максимилиан Андреевич уселся на какомто деревянном обрубке и решил ждать. Позиция была удобная, из ка морки прямо была видна выходная дверь шестого парадного.
Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин. Лестни ца все время была почему-то пустынна. Слышно было хорошо, и на конец в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его шаж ки. «Идет вниз». Открылась дверь этажом пониже. Шажки стихли. Женский голос. Голос грустного человечка… да, это его голос… Про изнес что-то вроде «оставь, Христа ради…». Ухо Поплавского торча ло в разбитом стекле. Это ухо уловило женский смех. Быстрые и бой кие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина с кле енчатой зеленой сумкой в руках вышла из подъезда во двор. А шажки того человечка возобновились. «Странно! Он назад возвращается в квартиру! Уж не из этой ли шайки он сам? Да, возвращается. Вон опять наверху открыли дверь. Ну что ж, подождем еще».
На этот раз пришлось ждать недолго. Звуки двери. Шажки. Шаж ки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз, вниз!
Поплавский дождался. Крестясь и что-то бормоча, пролетел пе чальный человечек, без шляпы, с совершенно безумным лицом, ис царапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Он начал рвать за ручку выходную дверь, в страхе не соображая, куда она от крывается – наружу или внутрь, – наконец совладал с нею и вылетел на солнце во двор.
Проверка квартиры была произведена. Не думая больше ни о по койном племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли о той опасности, которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шеп ча только два слова: «Все понятно! Все понятно!» – выбежал во двор. Через несколько минут троллейбус уносил экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел в каморке внизу, приключилась неприятнейшая история. Человечек был бу фетчиком в Варьете и назывался Андрей Фокич Соков. Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что он стал еще гру стнее, чем был всегда вообще, и, кроме того, что он справлялся у курьера Карпова о том, где остановился приезжий маг.
Итак, расставшись на площадке с экономистом, буфетчик добрал ся до пятого этажа и позвонил в квартиру № 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул, попятился и во шел не сразу. Это было понятно. Открыла дверь девица, на которой ни чего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой накол ки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом в ее внешности можно было считать багровый шрам на шее.
– Ну что ж, входите, раз звонили! – сказала девица, уставив на бу фетчика зеленые распутные глаза.
Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и шагнул в переднюю, снимая шляпу. В это время как раз в передней зазвенел телефон. Бес стыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку с ры чажка и сказала в нее:
– Алло!
Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу и думал: «Ай да горничная у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!» И, чтобы спастись от пакости, стал коситься по сторонам.
Вся большая и полутемная передняя была загромождена необыч ными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотой руко ятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели бе реты с орлиными перьями.
– Да, – говорила горничная в телефон, – как? Барон Майгель? Слушаю. Да! Господин артист сегодня дома. Да, будет рад вас видеть. Да, гости… Фрак или черный пиджак. Что? К двенадцати ночи. – За кончив разговор, горничная положила трубку и обратилась к буфет чику: – Вам что угодно?
– Мне необходимо видеть гражданина артиста.
– Как? Так- таки его самого?
– Его, – ответил буфетчик печально.
– Спрошу, – сказала, видимо, колеблясь, горничная и, приот крыв дверь в кабинет покойного Берлиоза, доложила: – Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир.
– А пусть войдет, – раздался из кабинета разбитый голос Коровьева.
– Пройдите в гостиную, – сказала девица так просто, как будто была одета по-человечески, приоткрыла дверь в гостиную, а сама по кинула переднюю.
Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое по забыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже наобо рот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед ками ном на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфет чик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок – пузатых, заплесневевших и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький ры жий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мя са, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым. Пахло не только жа реным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном, отчего у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания, мелькнула мысль о том, что уж не служили ли, чего доб рого, по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут же отогнал от себя как заведомо нелепую.
Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:
– Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.
Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низ ком, с разбросанными на нем подушками. Как показалось буфетчи ку, на артисте было только черное белье и черные же востроносые туфли.
– Я, – горько заговорил буфетчик, – являюсь заведующим буфе том театра Варьете Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
– Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай меж ду тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
– Я извиняюсь, – заговорил ошеломленный этим внезапным на падением Андрей Фокич, – я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем.
– То есть как это ни при чем, если она испорчена!
– Осетрину прислали второй свежести, – сообщил буфетчик.
– Голубчик, это вздор!
– Чего вздор?
– Вторая свежесть – вот что вздор! Свежесть бывает только од на – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
– Я извиняюсь… – начал было опять буфетчик, не зная, как отде латься от придирающегося к нему артиста.
– Извинить не могу, – твердо сказал тот.
– Я не по этому делу пришел, – совсем расстраиваясь, прогово рил буфетчик.
– Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое же еще де ло могло вас привести ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одною маркитанткой, но и то давно, когда вас еще не было на свете. Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом!
Тот, что жарил мясо, повернулся, причем ужаснул буфетчика сво ими клыками, и ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было.
Буфетчик вымолвил:
– Покорнейше благодарю, – и опустился на скамеечку. Задняя ее ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно ударился задом об пол. Падая, он поддел ногой другую скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.
Артист
