следом за ней. Скегги Скальд проводил его глазами и сник совсем. Он тоже не был больше нужен своей Ас- стейнн-ки. Навряд ли она теперь ещё когда-нибудь зашьёт ему рубашку…
А Звениславка сидела со своим князем на речном берегу. И он кутал её от вечернего холода в свой плащ. И всё время чувствовал её тёплое плечо подле своего. И мог взять её за руку. И знал – покуда он дышит, в его власти оборонить её от любой беды. И от себя он её больше никуда не отпустит…
Сидели, и прямо из-под ног – вниз, вниз! – обрывалась песчаная крутизна, стремительно вниз, в омут, в котором не было дна, а вот водяной жил точно, ухал по ночам, тянул из пучины руки-коряги, это они оба помнили с малолетства… А за рекой, за отлогим волгасом, тонуло в надвигающихся сумерках широкое поле и за ним – никем до конца не пройденный лес, и был ли у него конец, у того леса? Может, так и тянулся до самого края земли, до синей бездны, где живут солнце и ночь!
А позади, обласканные дождями, тихо стояли двойняшки-ёлочки, тянуло дымком, слышались голоса, фыркали пасшиеся кони…
Сидели, и обо всём было переговорено. И Звениславка уже успела найти рану у него на руке и длинный синяк, оставленный железными звеньями, впечатавшимися в тело, – всё это причинил ему Халльгримов меч. И рассказать князю о том, как её украли и продали заезжие гости, и услышать в ответ, как Чурила отчаялся в поисках, пошёл к осени на полдень, встретил там какой-то хазарский отряд и устроил тем хазарам пир бранный – как раз в те дни, когда она гадала в далёком Сэхейме, вместе с зеленоокой Гуннхильд, отдаст или не отдаст бушевавшее море Эрлинга и чёрный корабль…
Подошёл сзади вороной конь Соколик, положил голову Звениславке на плечо, вздохнул. Чурила ей сказал:
– А не обижали тебя урмане твои. Всё кругла да бела, что репка мытая. Что замуж там не пошла? Аль не звали?
– О чём спрашиваешь? – отозвалась она с укоризной. – Сам жену тут поди завел без меня? Да не одну ещё!
Молодой князь проговорил с добрым лукавством, какого в нём и не заподозрить было с беглого взгляда:
– А ты думала как! Сватали мне тут красную девицу – не тебе чета, конопатой…
Она отмахнулась – да ну тебя! Но тут же спросила доверчиво:
– А кого?
– Нежелану!
Звениславка так и ахнула:
– Вышатичну?
Краше Нежеланы Вышатичны, дочери боярской, в Кременце не было ни старой, ни молодой.
– Вышатичну, – кивнул князь. – Да ведь прибежала ко мне Нежелана-то… И в ноги бух! Пожалей, дескать, батюшка князь, не сватай за себя, мне за тебя, что белой лебёдушке да за чёрна ворона… что в княгини, мол, что в воду. А ты – жена!
– А не сказала она, твоя Нежелана, – как серой воронушке да за ясна сокола?
Чурила притянул её к себе. Вся здесь – не пропадёт больше…
– То мать моя с Вышатой Добрыничей за углами шепталась. А мне… сама знаешь, одна ведовица надобна, единая… Которая, сказать?
– А не вернулась бы? Так бы состарился? Одинцом?
Чурила ответил тихо:
– Я этот год знаешь как жил? Смерть-то не брала…
В эту ночь мало кто спал. И на берегу, и на кораблях. То и дело приподнимались головы – от сёдел, брошенных на землю, от палубных досок… Как они там, те, другие, не приснились ли, не примерещились? Не затевают ли чего?
Водяной ворочался в своём омуте, грыз берег, булькал, тащил в омут комья земли. Курились, рдели угольями костры на берегу. Хельги Виглафссон смотрел на них с кормы пёстрого корабля.
Но коротка летняя ночь – и вот встрепенулись на востоке прозрачные крылья зари. Начали проступать во тьме вершины деревьев. Голубое сияние росло, и вот уже, словно поднятый парус, стал медленно возноситься туман… Светлей и светлей делалось вокруг. Наконец выглянул краешек солнца… Синее пламя родилось в речной глубине. Залепетали берёзы и сосны на берегу. Недовольный, прячась от света, ушёл в глубину водяной.
Хельги отвернулся от берега и стал смотреть на солн-це, выплывавшее из-за лесов. В небе не было ни облачка – начинался погожий, долгий-долгий день…
Книга вторая
Даждьбоговы внуки
Часть первая
За Конунга!
1
Князь Чурила Мстиславич вошёл в гридницу, прошагал к своему месту, остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:
– Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!
Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая шуба кутала ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого княжеского стольца до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь. Были здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим. Были важные середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с Чурилой хоть сейчас и в воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.
В окна гридницы заглядывало раннее утро.
– Поди, Людота коваль, – позвал Чурила негромко. – Сказывай.
Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на середину – лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да князю. Глянул на Чурилу и оробел ещё больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним, совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили они квас в лесной мастерской…
Жёсткие, властные, незнакомые глаза были у князя.
Вовсе пал духом коваль. Вцепился в принесённый с собою свёрток и заговорил – сбивчиво, глотая слова. О том, как немилостивый князь круглицкий Радим Радонежич ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он, Людота, из того поруба сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда и защиты…
Говорить красно Людота не умел. И наконец умолк, совсем погибнув под недружелюбными взглядами бояр.
Его пальцы беспокойно теребили свёрток. И можно было заметить, что в рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжёлое.
Вновь поднялся Чурила. Прошёлся по гриднице, встал подле кузнеца.
– Что скажете, дружино?
Бояре зашевелились.
Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему лиц. Вот молодые ребята, дети славных бойцов. Им что! Скажет князь оставить Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем и уйдёт. А не уйдёт – за Людоту, не за Людоту, всё равно круглицких бить…
А вот старики, посечённые в битвах, ещё вместе с Мстиславом знавшие голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых. Худо-бедно, пускай на ножах, а всё ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вои, а тут хазары? Или, того хуже, опять урман по реке нанесёт.
Гридница разноречиво жужжала. Разглядывали кузнеца. Большинство с простым любопытством, но иные и неприязненно: сыскался, вишь…
Хмурился, упирал руки в колени Вышата Добрынич, первый в городе богатей. Блестели на перстах разноцветные жуковинья. Было дело – сушил красавец Вышата влюбчивые девичьи сердца. Ныне же в тёмных кудрях переливается пушистая седина, а гордая голова сидит на плечах несколько набок. Не увернулся от сабли хозарина, не уберёг белой шеи, вот её и скривило.
Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил бы Чурилу Мстиславича в речке, – это уж разговор иной.
