– Может ли быть, – сказал он жене, – что этот малый из легкомыслия нанес себе серьезный вред.
Учительша промолчала.
– Я в этом сомневаюсь, не могу не сомневаться, – продолжал Квант. – Смотри сама, такой неженка, а даже не жалуется на боли.
– Он и на вопросы не отвечает, – добавила учительша.
Около девяти вечера Каспар начал бредить. Квант был убежден, что это притворство. Когда Каспар попытался выпрыгнуть из постели, он заорал на него:
– Перестаньте так отвратительно себя вести, Хаузер! Немедленно ложитесь.
В эту минуту на пороге показался пастор Фурман.
– Что вы делаете, Квант! – гневно воскликнул он. – Немножко кротости, Квант, во имя нашей веры.
– О, – Квант покачал головой, – кротость здесь неуместна. В Нюрнберге, где Хаузер разыграл не менее омерзительную комедию, он вел себя точно так же, должен заметить, что его при этом держали два человека. Что касается меня, то я таких спектаклей в своем доме терпеть не намерен.
Фрау фон Имхоф прислала больничную сиделку, которая всю ночь бодрствовала возле Каспара. Сном он забылся всего часа на два или три.
С самого утра в дом Кванта явилась правительственная комиссия. Каспар был в полном сознании. На вопрос следователя он ответил, что незнакомый господин велел ему прийти к артезианскому колодцу в дворцовом саду.
– С какой целью?
– Не знаю.
– Он ничего вам об этом не сказал?
– Нет, сказал, что можно будет осмотреть глинистые породы колодца.
– И после этих слов вы за ним последовали? Как он выглядел?
Каспар коротко, отрывисто, с трудом выговаривая слова, описал незнакомца и то, как он ударил его кинжалом. Больше у него ничего выведать не удалось.
Суд объявил розыск свидетелей. Свидетели явились. Слишком поздно для преследования преступника. Уже с первой возможной уликой, отчасти по вине Кванта, произошла недопустимая задержка. Когда следственные власти собрались исследовать следы крови на месте преступления, оказалось, что там побывало множество людей, потоптавших и разворошивших снег. Итак, на выяснении столь важных для дела обстоятельств пришлось сразу же поставить крест.
Свидетелей нашлось предостаточно. Хозяйка почтовой станции на Розенгассе показала, что около двух часов к ней зашел человек, которого она никогда раньше не видывала, и спросил, когда отойдет обратный дилижанс на Нердлинген. Человеку этому с виду было лет тридцать пять, роста среднего, смуглый, с оспинами на лице.
На нем была синяя шинель с меховым воротником, круглая черная шляпа, зеленые панталоны и сапоги с желтыми шпорами. В руках он держал хлыст. Просидел он не больше пяти минут и говорил очень мало; ее удивило, что он не пожелал сказать, где проживает.
Асессор Доннер точно так же описал человека, встреченного им около трех часов в дворцовом саду неподалеку от липовой аллеи, в компании двух других, которых он, асессор, не разглядел.
Зеркальный мастер, некий Лейх, за несколько минут до четырех вышел из своего дома и по новой дороге через Постштрассе отправился на Променад, а оттуда на дворцовую площадь. Проходя мимо дворца, он заметил двоих мужчин, которые, оставив слева дорожку для верховой езды, двинулись к дворцовому саду. В одном из них он признал Каспара Хаузера. Когда оба дошли до углового фонаря, Каспар Хаузер обернулся и посмотрел на дворцовую площадь, так что он, Лейх, еще раз отчетливо его увидел. У калитки незнакомый человек остановился и с вежливым жестом пропустил Хаузера вперед. Тут он, Лейх, подумал: «И что эти господа задумали прогуливаться в такую пургу?»
«Через три четверти часа, – продолжал мастер, – когда я сделал свои покупки у Бюттнера и возвращался домой, на дворцовой площади толпились люди, они охали и говорили, что Хаузера закололи в дворцовом саду».
Далее: младший садовник, работавший в оранжерее, около четырех часов услышал голоса. Выглянув в окно, он увидел бегущего человека. Человек в шинели бежал сломя голову. Голоса слышались приблизительно на расстоянии ружейного выстрела от оранжереи, но ближе, чем стоит памятник Уцу[22]. Он разобрал два голоса, бас и звонкий молодой.
Возле мельницы живет швея. Окно ее комнаты выходит в дворцовый сад, из него видны две аллеи, ведущие к деревянному храму. В сгущающихся сумерках швея заметила человека в шинели, он вышел из новых ворот и спустился по луговому склону. Но, завидев вздувшуюся реку, остановился. Повернул обратно к мельнице, по мосткам прошел на Эберштрассе и скрылся из глаз. Женщина успела разглядеть только его черную бороду.
Для дачи свидетельских показаний явился и писец Дильман. У старого канцеляриста вошло в привычку каждый день, несмотря ни на какую погоду, два часа прогуливаться по дворцовому саду. Он, однако, заверил следователя, что Каспар шел не впереди, а позади незнакомца.
– Он плелся за ним, как овца плетется на бойню за мясником, – закончил старик свои показания.
Поздно. Ни к чему уже это рвение. Ни к чему дозоры и беглые грамоты, разосланные полицией. Ни к чему уже отводить реку Рецат в новое русло, в чаянии найти орудие убийства, которое незнакомец мог ведь и зашвырнуть куда-нибудь подальше. Да и что толку, если бы кинжал и нашелся.
Что толку было от свидетелей? Допросов? Что толку от косвенных улик, которыми мешкотная юстиция хвастливо приукрашала свою бездарность? Поговаривали, что следствие ведется беспорядочно и бестолково. Поговаривали, что в этом деле замешана таинственная рука, которая мало-помалу злокозненно стирала следы преступления и сбивала с толку следствие. Кто именно распускал эти слухи, установить, конечно, не удалось, ибо общественное мнение столь же трусливо, сколь и неуловимо и ораторствует только из надежного укрытия. А вскоре оно и вовсе умолкло там, где клевета, злоба, ложь, глупость и ханжество, как жерновами, размалывали прекрасное человеческое дитя, покуда не осталась от него всего- навсего жалостная сказка, которую, греясь у печки в суровые зимние вечера, рассказывали друг другу обитатели здешних мест.
Под вечер в воскресенье Квант встретил на улице молодого Фейербаха, философа.
– Как себя чувствует Хаузер? – спросил он учителя.
– Спасибо за внимание, господин доктор, он вне всякой опасности, – словоохотливо отвечал Квант, – правда, у него началась желтуха, но это обычное следствие сильного волнения. Я убежден, что через несколько дней он уже будет на ногах.
Они еще поговорили о том, о сем, в первую очередь о железной дороге, которая должна была соединить Нюрнберг с Фюртом, причем Квант обрушил на это начинание целую лавину скепсиса, затем он распрощался со своим скромным молодым собеседником с благодарным видом восторженно приветствуемого оратора и поспешил домой, все время чему-то про себя ухмыляясь. Он пребывал в том благодушнейшем настроении, когда человек готов быть снисходительным и к злейшим врагам своим. Почему? Одному богу известно. Может быть, из-за хорошей погоды. Не следует забывать, что Квант в душе был немного поэт! А может быть, потому, что близилось рождество, праздник, сулящий душевное обновление каждому доброму христианину? Или, наконец, потому, что в последние дни столько знатных и видных лиц посещало его скромный дом, он же в этом скромном доме, бесспорно, занимал первенствующее положение. Короче говоря, он был доволен собой, и ухмылка его, несомненно, шла из чистейшего источника.
У своего дома он столкнулся с лейтенантом полиции.
– Ах, уже возвратились из отпуска, – с бездумным дружелюбием приветствовал его учитель. И тотчас же сказал себе: «Ну, с этим я еще поквитаюсь».
Хикель зажмурился, вид у него был такой, словно он вот-вот расхохочется.
Они вместе поднялись наверх.
Каспар сидел на кровати, обнаженный до пояса и неподвижный, как статуя; лицо у него было серое, словно из пемзы, кожа на теле, напротив, сияла ослепительной белизной, как вспышка магния. Врач только что снял повязку с раны и промыл ее. Кроме него, в комнате находился еще актуарий следственной комиссии. Он сидел за столом, перед ним лежал протокол, в котором было кратко записано:
