Белов пожал плечами. — Командам пока не сообщать о нашем уходе. Эту неделю будем охотиться! Он помолчал, смотря в одну точку, и вдруг ударил с силой подлокотнику кресла: — Почему же Ким Каук Син так резко изменил свое отношение к нам?! — А держался он как-то виновато, — заметил Белов. — Виновато, виновато, — сердито повторил Георгий Георгиевич. — Азиатская хитрость. Ну, ладно. Пойдемте смотреть, как разделывают голубого кита. — Тут Клементьев вспомнил последнюю охоту и стал с увлечением о ней рассказывать, забыв на время о посещении Вебера.
Абезгауз страстно желал узнать, о чем шел разговор в каюте капитана, для чего приезжали гости, но это ему не удалось. И он снова все внимание обратил на Ингвалла. Гарпунер находил в каюте угрожающие записки. У него повторялись приступы ужаса. И лишь у пушки, во время охоты, к норвежцу возвращалась прежняя уверенность.
Гарпунер жил двойной жизнью. Точно окаменевший, он сидел взаперти в каюте, обливался потом, вздрагивал при малейшем звуке, и только алкоголь на время освобождал его от страха.
Никто не знал, что на Ингвалла надвигается черная, никому не видимая опасность…
Прошла неделя после визита Вебера, как на «Геннадий Невельской» неожиданно явился Ким Каук Син. Он улыбался, кланялся и совершенно не походил на того кунжу, который был с Вебером. Ким Каук Син несколько раз произнес имя Ен Сен Ена, давая понять, что просит его позвать. Пока посылали за переводчиком и Беловым, Ким Каук Син крикнул гребцам в лодке, и те подняли на палубу несколько корзин с рисом, курами, бочонок с медом и большую, похожую на амфору глиняную бутыль с пивом.
«Приехал прощаться, — сердито подумал Клементьев. — Хочет поторопить с нашим уходом. Нет уж! Еще неделю я тут пробуду».
С Ким Каук Сином он был вежлив, но без той прежней теплоты, что установилась между ними до приезда Вебера. Ким Каук Син как будто этого не замечал. Он ласково смотрел на капитана, закурил трубку с маленькой бронзовой чашечкой и длинным черным мундштуком, отделанным перламутром.
Наконец явились Ен Сен Ен и Белов. На переводчике одежда была пропитана китовым жиром и салом. Он остановился у двери и, стащив с черных жестких волос шапку, подаренную ему матросами, стал переводить то, что говорил Ким Каук Син. Ен Сен Ен стал лучше говорить по-русски:
— Кунжу говорит, отдать бумагу. Кунжу говорит, стреляй большую рыбу! — Тут Ен Сен Ен улыбнулся. — Кунжу говорит, бей кита и живи здесь, уплыви не надо… Кунжу говорит, отдай бумагу, — повторил он. — Эту, что ли? — Клементьев достал из письменного стола лист, покрытый иероглифами.
— Ие, ие[46], — быстро закивал Ким Каук Син. — Она, она. Он потянулся к ней, почти выхватил из рук Клементьева и, прежде чем капитаны успели его остановить, разорвал пополам, потом еще и еще. С улыбкой он обращался к капитанам. Ен Сен Ен переводил:
— Кунжу говорит, плохая бумага… Живи тут… Бери подарки…
— Да как же так? Господин Вебер, с которым приезжал Ким Каук Син, требует нашего ухода! — растерялся Клементьев.
Корейцы переговорили между собой. Начальник поселка сердился. Ен Сен Ен перевел:
— Тот кунжу плохой… Он писал бумагу… Ким Каук Син боялся… Теперь Ким Каук Син храбрый… говорит, русские бьют кита… мясо дают… Постепенно стало все ясно. После долгих расспросов выяснись, что Вебер запугал Ким Каук Сина и тот подписал составленную чиновником бумагу. Но после отъезда Вебера сам Ким Каук Син побывал у начальника провинции, и тот разрешил русским стоять в Чин-Сонге и охотиться на китов.
— Какой же Вебер мерзавец! — воскликнул гневно Клементьев. — Я в Петербург напишу. Корейцы относятся к нам лучше, чем мы друг к другу.
— Молодец Ким Каук Син, — сказал Белов. — Он наш друг.
В этот день корейцы долго не покидали судно. Только поздним вечером кунжу съехал на берег, а Ен Сен Ен вернулся на шхуну.
«Геннадий Невельской» продолжал охоту. Прошел еще месяц, и Клементьев начал готовиться к переходу в Нагасаки.
— Мы добыли девятнадцать китов, — беседовал он с Беловым. — Вот загарпуним для ровного счета еще одного и тогда поднимем паруса.
— Трюмы почти полны. — Константин Николаевич смотрел на похудевшее лицо Клементьева. — Промысел вы начали очень удачно.
— Мы начали, — поправил его капитан.
— Но пора и отдохнуть, — продолжал Белов. — Пора домой!
— Скоро будем дома. — Глаза Клементьева приняли мечтательное выражение, но он тут же рывком поднялся и зашагал по маленькой тесной каюте, остановился у иллюминатора. За толстым стеклом была глубокая ночь. Густой иссиня-черный мрак плотной массой, навалился на иллюминатор. От стекла тянуло холодом. Клементьев обернулся: — Константин Николаевич, я не буду ждать утра. Сейчас же выхожу в море и с первыми проблесками рассвета начну поиски китов.
— Счастливого плавания. — Белов распрощался и ушел на шхуну.
На китебойце началась обычная суматоха, какая бывает при выходе судна в море. Все были подняты на ноги. Абезгауз, проходя мимо каюты Ингвалла, увидел, что дверь приотворена, а гарпунера нет. Он выхватил из кармана заготовленную записку и швырнул ее на койку.
Ингвалл был у капитана. Клементьев угощал норвежца горячим кофе и говорил:
— Я очень доволен вами, господин Ингвалл. Очень. Вы показали себя прекрасным гарпунером.
Ингвалл молча пил кофе. Похвала капитана была ему приятна. В свою очередь он сказал:
— Многое зависело от вас, капитан.
— Сегодня мы должны убить последнего нашего кита.
— О, не говорите так! — воскликнул Ингвалл. — У китобоя не должно быть последнего кита.
Клементьев снова удивился тому, что этот гигант верит в нелепые приметы, но, увидев испуганные глаза гарпунера, поправился:
— Я оговорился.
— Это плохая примета. — Ингвалл стал сдержаннее. — Я пойду отдохну.
Они расстались. Клементьев поднялся на мостик. Машина уже работала. Абезгауз был на месте. Капитан вывел «Геннадия Невельского» из бухты.
Китобоец плыл во мраке, и если бы не шум моря, не журчание воды у бортов, можно было бы подумать, что судно летело по воздуху. Едва-едва, смутно белели буруны, в которых изредка вспыхивали голубовато-зеленые огоньки. Георгий Георгиевич прислушался к ровному ритму машины, поглядывал на компас, на который падал свет от лампочки под козырьком.
Абезгауз перебирал штурвал. «Хороший рулевой, — оценил Клементьев. — Судно идет точно по курсу». И ему казалось, что на китобойце все в порядке. Вот добудут еще одного кита — и тогда в Японию и домой.
Не знал капитан, что внизу, под ним, человеческая трагедия подходила к концу. Ингвалл с широко раскрытыми глазами стоял в каюте. Он только что прочитал новую записку: «Если вы убьете еще хоть одного кита, вы будете убиты. Лига гарпунеров».
— Последний кит, последний кит, — шептал хрипло норвежец, и вдруг дикая мысль пришла ему в голову. Сам капитан — из Лиги. Он же сказал, что у Ингвалла сегодня будет последний кит, он знает, что Ингвалл не может бить мимо. От ужаса зашевелились волосы. Гарпунер оглянулся. «Нужно бежать, бежать, пока не убили».
Судно качнуло на волне, и море хлестнуло в иллюминатор. В этом всплеске гарпунер услышал знакомый зов. Он уже больше ничего не понимал, охваченный одной мыслью: бежать, спастись от Лиги… Сознание мутилось. Ингвалл, широко открытым ртом жадно хватая воздух, выбежал на палубу.
В лицо ударил холод. Ингваллу показалось, что это море своими прохладными, ласковыми руками обнимает его, чтобы защитить, скрыть от преследователей. Он прижался к металлической шлюпбалке, судорожно обнял ее. Ветер развевал его бороду, пузырил за спиной куртку. Норвежец смотрел в темноту ничего не, видящими глазами. А море звало его: «Иди к нам, иди к нам». И он пошел на этот зов…
Ингвалл выбежал на корму. Здесь бурлила, вырывалась из-под винта вода, и в этом вихре весело перемигивались огоньки, их было много, и они так дружелюбно подмигивали Ингваллу, Это же берег,
