слезы, и я громко-громко заплакал (точно так же я плакал в далеком детстве, когда меня кто-нибудь сильно обижал). Через несколько минут я немного успокоился, но не стал возиться с кофе, а открыл холодильник, достал оттуда слегка початую бутылку коньяка, отвинтил пробку и выпил половину точно противное лекарство, затем вытер слезы с лица, допил до дна, бросил бутылку на пол, достал вторую, нераспечатанную, открыл ее, сел на табурет и снова стал пить едкую, пахнущую клопами жидкость. Я пил быстрыми глотками, словно в бутылке был не коньяк, а какая-то дрянь. Допив до дна, я бросил пустую бутылку на пол, забрался ногами на табурет, открыл окно, встал на подоконник и решительно шагнул вниз…
Два милиционера, скучающие у входа, увидев мою грязную фуфайку, оживились и направились ко мне. Общаться с ними абсолютно не хотелось, ведь в моих карманах не было ни денег (даже тех жалких десяти рублей двадцати восьми копеек), ни документов, а это означало, что менты меня почти наверняка задержат и начнут выяснять, кто я такой, где живу и чем занимаюсь, а это может затянуться на несколько часов, в зависимости от настроения стражей порядка. Поэтому я двинулся быстрым шагом в сторону Литейного моста. Менты сзади что-то закричали, и я тут же перешел на бег. Конечно, я не мастер спорта по бегу, но перворазрядника однажды обогнал. А сейчас, после двух месяцев ежеутренних занятий в «спортивной секции» Небабы я был в отличной форме. Вдобавок четыреста граммов коньяка, которые я засадил у Палкина, делали меня молодым, сильным и неуступчивым.
Сзади раздался выстрел, пуля свистнула слева от меня, и страх смерти мгновенно утроил мои силы. По Литейному мосту мчался уже олимпийский чемпион по бегу. Второго выстрела, которого я ждал и боялся, почему-то не последовало, в конце моста я оглянулся и никого сзади не увидел. Менты, очевидно, потеряли ко мне интерес. И правильно сделали: навара от меня они бы не получили.
Справа проявилась улица, ведущая к Финляндскому вокзалу и метро, я притормозил, но вспомнил, что в карманах у меня пусто, и побежал дальше. Конечно же, я мог бы у кого-нибудь стрельнуть жетон, но рядом со станцией метро наверняка пасутся менты, а от них ничего хорошего ждать не приходится, лучше уж я спокойно добегу до проспекта Просвещения, ведь двадцать километров – это не такое уж большое расстояние для сильного мужчины сорока лет, кем я пока еще являюсь.
Недалеко от Сампсониевского собора за мной увязался крупный кобель неизвестной породы темно- коричневого цвета, но он не преследовал меня как дичь, а, казалось, хотел составить мне компанию, чтобы мне было не так скучно бежать.
– Знаешь, дружище, сейчас я ничем не могу тебя угостить… – пояснял я ему на бегу, – но когда мы доберемся до дома моей мамы… тогда я устрою для тебя настоящий пир, – (пес припустил быстрее и даже обогнал меня). – Я бы с удовольствием пригласил тебя в гости… – оправдывался я, – но моя дорогая мама не любит собак, так же как и кошек и других животных… потому что у нее начинается аллергия от пыли в ваших шубах…
Кобель убавил скорость и два раза сердито пролаял, показывая, что он не одобряет мою маму.
– Ты не совсем прав, Лео… – снова обратился я к нему, – если ты не возражаешь, я буду называть тебя Лео… моя мама очень добрый человек, но у каждого доброго человека есть свои недостатки… кстати, мою маму зовут Мария, а мою любимую женщину – Полина… а я сегодня убил человека, ну если уж быть точным, то это был не человек, а оборотень в образе человека… а я лишь слегка ударил его кое-чем по голове, но ведь
Лео пролаял три раза, и я понял, что он со мной не совсем согласен, я погрозил ему пальцем и сказал:
– Подумай, Лео… ведь и Лука Мудищев не убивал своей елдой ту женщину, он лишь отправил ее в нокаут, а уж потом она умерла от сердечной недостаточности, как и мой Палкин… А он, говнюк, еще и пытался меня изнасиловать.
Пес гневно зарычал, показав клыки.
– Знаешь, Лео, а тебе очень повезло!.. В Петербурге почти пять миллионов нищих… а ты увязался за настоящим миллионером… два месяца назад мы с мамой добыли почти три миллиона долларов… такие деньги ты и не нюхал. А я уже держал их в руках, правда, особой радости я тогда не испытал… но, может быть, это потому, что я сорок лет сам был нищим и привык к этому, и не чувствовал дискомфорта… потому что я оптимист, а оптимисты радуются жизни всегда… если, конечно, они здоровы… И если в твоей голове хватает мозгов, ты от меня не отстанешь.
Пес и так не отставал, видимо, мозгов в его голове хватало.
– Хотя если мамы дома нет, – продолжил я, – пир придется перенести на другое время…
Пес резко тормознул и сел на хвост.
– Не расстраивайся, – крикнул я обернувшись, – в таком случае мы побежим к моей Полине, и она уж не оставит нас голодными.
Лео радостно залаял и быстро догнал меня.
Когда мы пробегали мимо станции метро «Лесная», за нами увязались еще две собаки – грязная лохматая болонка и старый, с отвислыми щеками боксер, но Лео грозно рыкнул на них, и они отвалили.
Дальше до самого маминого дома мы бежали молча, потому что понимали друг друга и без слов и потому что я уже начал уставать. Возле самого подъезда я остановился, минут пять глубоко дышал, а Лео сидел рядом и смотрел на меня, потом я погладил собаку по голове и сказал:
– Лео, подожди меня на улице, я возьму у мамы чего-нибудь съестного (у нее в холодильнике всегда есть что-нибудь вкусненькое) и принесу тебе, а потом мы подумаем, где ты будешь жить. Александры тебя не примут, потому что относятся к собакам так же, как мама, а как относится к животным Полина, я не знаю, и это надо выяснить.
Лео негромко тявкнул, давая понять, что он подождет столько, сколько нужно, но неплохо бы все-таки не затягивать это дело, а я закрыл перед его носом дверь и побежал наверх.
Добежав до цели, я сходу нажал на мамин звонок и минуты две безрезультатно звонил, потом увидел бумажку, засунутую в щель между дверью и коробкой, вытащил ее, развернул и прочитал записку: «Сын, ключи у соседей». Я позвонил к соседям, и через минуту соседка Валентина Петровна вручила мне ключ со словами:
– А Мария к морю уехала.
Ничего не понимая, я вошел в мамину квартиру, закрыл за собой дверь, снял с себя грязную фуфайку, бросил ее на пол, прошел на кухню, взял с плиты чайник с холодной кипяченой водой и стал пить, не отрываясь (так же жадно пил один из героев фильма «Белое солнце пустыни» Саид, когда Сухов нашел его закопанным по горло в песок). Затем я вымыл руки и лицо, вытерся белоснежным кухонным полотенцем (мама бы, увидев это, тут же бы и заругалась, потому что, с ее точки зрения, умываться нужно в ванной комнате, а не на кухне), потом подошел к холодильнику и увидел почтовый конверт, на котором было написано: «Моему сыну». Улыбаясь, я вскрыл его, достал сложенный вдвое лист, развернул и прочитал письмо, написанное маминым почерком:
«Здравствуй, головастик. Когда ты будешь читать это послание, мы с Полинкой уже будем купаться в Тихом океане, потому что мы с ней заслужили это нашей нерушимой любовью – любовью, которую мы пронесли сквозь годы. Да, сын, да, мы любим друг друга уже сорок три года, и наша любовь всегда оказывалась выше маленьких и больших приключений с мужиками – приматами, стоящими на более низкой ступени развития. Вы нас никогда не поймете, а мы вас поймем всегда, потому что очень легко понять сексуально озабоченных орангутангов, и если у мужчин отнять их постоянную секс-озабоченность, то смысл их жизни исчезает, и они превращаются в ноль, не прими это как оскорбление.
Мою квартиру я оставляю за собой, потому что лет через пять-семь обязательно загляну в Петербург на недельку-другую, а вот Полина свою квартиру оставляет тебе, потому что среди ее самцов ты оказался самым лучшим. Все документы, заверенные нотариусом, лежат в секретере, а мужа у Полинки никакого нет и не было, эту легенду мы придумали для тебя. А всю комбинацию с ограблением банка придумала Полинка, у нее гениальные мозги, я была всего лишь исполнителем. Полинка, солнышко, оставила для тебя в буфете кофе со специальными добавками, которое поможет тебе сохранить оптимизм, обязательно завари и выпей его сразу как прочтешь письмо. Полина хотела оставить для тебя и немного денежек, но я воспротивилась, потому что у тебя, сын, две прекрасные женщины, которые тебя по-своему любят, и пятеро детей, которых ты обязан кормить, а для этого необходима абсолютная самостоятельность, которую я тебе и дарую. Сорок лет – это уже солидный возраст, и ты должен понять, что твои дела никто за тебя не сделает, и если бы я
