сегодня его очередь убирать на камбузе. Я попытался было это сделать, но Жорж, едва открыв глаза, сказал: «Я устал!» — и повернулся на другой бок. Пришлось доложить об этом Туру, неприятно, а куда денешься?
Тур разгневался:
— Начинается! Не привык рано вставать!
Я тихонько пошел по своим делам, а через некоторое время на камбуз приплелся Жорж, явно не в духе:
— Тур злится на меня, не знаю почему, я вчера три часа стоял на мостике, устал, а он злится!
Он грустно занялся кастрюльками и поварешками. А через два-три часа сломалось очередное рулевое весло, нас закрутило, все засуетились — и положение спас тот же Жорж, сто двадцать минут он удерживал «Ра» обломком весла, которое плясало и дергалось у него в руках, грозило раскроить голову, а он бросался на него всем телом, как на амбразуру, и уж, конечно, ему приходилось потрудней, чем на камбузе, но он этому только радовался, он опять был в своей стихии.
Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться.
Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж — поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может.
Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это был человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) — да-да, случалось с ним и такое!
В те дни я про него записывал:
«…Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь».
Это уже давали себя знать те самые пресловутые «зазубринки», несходство наших вкусов и привычек.
Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри него, на меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня — на сей раз за опоздание к завтраку, — безусловно имел основания сердиться, а я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы: для бедного парня напевы родины остались чуть не единственным прибежищем, он ведь не мог ни с кем из нас, если не считать Жоржа, в полную меру общаться — не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам — ему зачастую только и оставалось, что прижимать к уху транзистор, — и на этот несчастный транзистор я смел хотя бы мысленно ополчиться!
Снова должен подчеркнуть: Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту «Ра». Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы.
Тур просил Жоржа — единственного, кто вполне имел такую возможность, — чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, чтобы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать; ученик брал уроки с наслаждением, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно.
Однажды вечером, к концу первой недели пути, я сидел на завалинке у входа в каюту. Ко мне подсел скучный Сантьяго.
— Ты чего, Сантьяго, заболел?
— Я не болен. Я расстроен. На лодке нет кооперации и сотрудничества, и я намерен объявить об этом всем.
— Да брось ты! Подумаешь, с Карло поругался!
Дело, конечно, не в пустяковой стычке, о которой оба тут же забыли. Просто Сантьяго, человек тонкий и ранимый, раньше других почувствовал: кончается наш фестиваль.
Наверно, здорово было бы все два месяца плавания прожить в атмосфере праздничных взаимных расшаркиваний, меняясь значками и скандируя «друж-ба, друж-ба». Но даже в самой дружной, сказочно, небывало дружной коммунальной квартире новоселье не продолжается вечно — а ведь мы сейчас именно как бы и вселились в коммунальную квартиру, и в ней нам предстояло не ликовать, а жить.
Прошел день-два, и не Сантьяго уже, а Жорж принялся изливать душу: Тур сделал ошибку, укомплектовав экипаж людьми разного возраста, —
— Жорж, но ведь больше всех отличаешься от Тура по возрасту как раз ты! Значит, ты и есть прежде всего ошибка?!
Он заулыбался и отшутился, но видно было, что у него на сердце скребут кошки. У него, как и у Сантьяго, наступал кризис: плакатные Представители Наций и Континентов превращались в конкретных соседей по спальному мешку.
…Раннее утро на «Ра-1». Проснулись, поели, разошлись по местам. Я устроился на корме, облюбовал веревочку, прицепил к ней зеркальце, крем мне дал Жорж еще в начале путешествия, сегодня он же подарил лезвие, так как мои кончились. Намылил щеки, блаженствую, исследую физиономию на предмет прыщиков и веснушек, размышляю неторопливо о том, что электробритвой никогда так чисто не побреешься и надо бы попросить Карлушу, чтобы он меня малость подстриг.
А Карло стоит на мостике и нетерпеливо мнется.
— Ты ведь завтракал, Карло?
— Нет, только кофе.
Надо же! Бедный Карло, приготовил завтрак, пошел подменить вахтенного, и на тебе! Глотает слюнки и глядит, как другие, откушав, изволят наводить шик-блеск.
Могло ли такое случиться еще неделю назад?
Исключено совершенно.
Случится ли впредь такое?
Не зарекаюсь — весьма вероятно, — да.
Эпоха преувеличенного энтузиазма кончилась; синьор Маури для меня свой, привычный, домашний Карло, точно так же и мистер Бейкер, и месье Сориал, — какие они здесь месье и мистеры? Есть семеро очень разных людей, каждый из которых в меру сил приспосабливается к остальным.
Чем бы Тур ни занимался, за ним всегда бредет тенью его верный Санчо Панса, Карло. Если Тур столярничает, Карло подает инструменты, если Тур собирается снимать, Карло кропотливо чистит его кинокамеру, если Тур просит: «Принесите из хижины мои носки» (это, кстати, уникальные носки, связанные Ивон, толщиной в палец, — Тур носит их вместо тапочек), первым откликается на просьбу опять же Карло.
Тут нет льстивой услужливости, Карло не зарабатывает себе никаких выгод, напротив — Тур теребит его чаще, чем других. Просто Карло глубоко и преданно любит Тура, и Тур платит ему тем же, и взаимоотношения их — образец дружбы, в которой один ненавязчиво главенствует, а другой готовно подчиняется.
О шефстве Тура над Абдуллой я уже упоминал; для африканца Тур — и командир, и покровитель, и вообще чуть не единственный свет в окошке, и такое положение обоих устраивает, оно помогает Туру руководить Абдуллой, а плотнику с озера Чад скрашивает превратности походного житья-бытья.
Вот — таким образом — первая устойчивая подгруппа на борту «Ра-1»: Тур, Карло, Абдулла.
Теперь о Нормане. Норман держится несколько особняком. Его штурманские и особенно радистские обязанности требуют сосредоточенности и одиночества. Многие часы просиживает он в наушниках в полутемной хижине — но зато может вдоволь говорить с женой, с детьми, с друзьями. Он гораздо меньше остальных чувствует оторванность от внешнего мира, и это обстоятельство ставит его в несколько привилегированное положение, все мы ему слегка завидуем, все мы считаем, что на личные темы он мог бы по радио изъясняться и поменьше.
Кроме того, Норман чересчур педантичен и дотошен. Если он позовет тебя ставить парус, не жди, что скоро освободишься, параллельно придется переделать еще тысячу дел, и вдруг окажется, что вместо канатов ты уже разбираешь кухонную утварь.
Он убежден, что он самый главный морской знаток на «Ра», — безусловно, так оно и есть, но люди не любят, когда кто-то свое превосходство по всякому поводу подчеркивает, — а потом, где бы и куда бы Норман ни плавал, с папирусным суденышком он дела до «Ра» не имел, и в этом смысле опыт у нас у всех
