— Пресвятая Дева, храни своего слугу! — сказал настоятель. Некоторое время они внимательно прислушивались, пока шаги и скрип снега не утихли.
— Вы знаете что, отец? — шепнул Чарнецкий. — Минутами я думаю, что ему все удастся, и нисколько за него не боюсь. Этот шельмец пошел так, точно в корчму горилки выпить. Что за удаль в нем! Либо он рано голову сложит, либо гетманом будет! Если бы я не знал, что он слуга Пресвятой Девы, я бы думал… Дай Бог ему счастья, дай Бог ему счастья, ибо другого такого кавалера не сыскать во всей Речи Посполитой.
— Так темно, так темно, — сказал ксендз Кордецкий, — а они после нашей вылазки стали осторожнее. Он может нарваться на целый отряд, ничего не подозревая…
— Этого я не думаю; стража, конечно, стоит на постах, но на окопах, а не перед окопами. Если они не услышат шагов, то он легко может подкрасться под окопы, а потом окопы и защитят.
Тут пан Чарнецкий замолчал, так как сердце его тревожно билось от ожидания и ему трудно было дышать.
Ксендз осенил крестом ту сторону, куда уходил Кмициц. Вдруг к ним кто-то подошел. Это был мечник серадзский.
— А что там? — спросил он.
— Бабинич пошел взорвать осадное орудие порохом.
— Как?! Что?!
— Взял кишку с порохом, шнур, кремень и пошел.
Пан Замойский схватился руками за голову.
— Господи боже мой! — воскликнул он. — Один?!
— Один.
— Кто же ему позволил? Ведь это страшно опасно!
— Я! Для Господа все возможно, даже и то, что он вернется благополучно! — ответил ксендз Кордецкий.
Замойский замолчал.
— Будем молиться, — сказал ксендз.
Они втроем опустились на колени и стали молиться. Но волосы дыбом вставали на голове у рыцарей от беспокойства. Прошло четверть часа, полчаса, потом час, длинный как вечность.
— Должно быть, ничего не выйдет! — сказал пан Чарнецкий. И глубоко вздохнул.
Вдруг вдали сверкнул огромный столб огня и раздался грохот, точно небо свалилось на землю, вздрогнули стены костела и монастыря.
— Взорвал! Взорвал! — закричал пан Чарнецкий. Но новый взрыв прервал его слова.
Ксендз бросился на колени и, подняв руки к небу, воскликнул:
— Пресвятая Дева, Заступница и Защитница, дай ему вернуться невредимым!
На стенах показались люди. Гарнизон, не зная, что случилось, схватился за оружие. Из келий выбежали монахи. Никто еще не спал. Выбежали даже женщины. Вопросы и ответы перекрещивались с молниеносной быстротой.
— Что случилось?
— Штурм!
— Взорвало шведскую пушку! — сказал один из пушкарей.
— Чудо! Чудо!
— Взорвало самое большое орудие!
— Где ксендз Кордецкий?
— На стенах, молится. Он это сделал!
— Бабинич взорвал орудие! — крикнул пан Чарнецкий.
— Бабинич! Бабинич! Слава Пресвятой Деве! Оно уже не будет нам вредить!
Из шведского лагеря доносились какие-то беспорядочные голоса. На всех окопах блеснули огни. Слышалась все большая суматоха. При свете костров виднелись толпы солдат, которые беспомощно бегали в разные стороны; раздались звуки труб, затрещали барабаны; до стен доносились крики, полные тревоги и ужаса.
Кордецкий все еще стоял на коленях.
Но вот ночь стала бледнеть, а Бабинич все еще не возвращался в крепость.
XVIII
Что же случилось с паном Бабиничем и как он привел в исполнение свое намерение?
Выйдя из крепости, он некоторое время шел уверенными, хотя и осторожными шагами. Спустившись с горы, он остановился и стал прислушиваться. Вокруг было тихо, так что слышался хруст снега под ногами. Пришлось идти еще осторожнее. Он часто останавливался и прислушивался. Боялся поскользнуться и упасть — на снегу порох мог отсыреть. Он вынул саблю и стал на нее опираться. Это очень помогло. Нащупывая перед собой дорогу, он через полчаса услышал впереди легкий шорох.
«Караулят… Вылазка научила их осторожности», — подумал он и дальше шел уже очень медленно. Его радовало то, что он не сбился с пути, хотя было так темно, что не видно было конца сабли.
— Те окопы гораздо дальше, значит, я иду по правильному пути, — шепнул он про себя. Перед окопами он не думал кого-нибудь встретить, там солдатам нечего было делать, особенно ночью. Возможно, что была расставлена стража, но не ближе чем в ста шагах пост от поста — и в темноте он надеялся проскользнуть мимо нее незамеченным.
На душе у него было весело.
Кмициц был человек не только смелый, но и самонадеянный. Мысль взорвать огромное орудие радовала его до глубины души не только как геройский подвиг, не только как огромная услуга осажденным, но как шалость по отношению к шведам. Он воображал, как они перепугаются, как Мюллер будет скрежетать зубами, как он будет глядеть на монастырские стены в сознании полной беспомощности, — и порою его душил смех.
И как сам он говорил недавно: он не чувствовал ни волнения, ни страха, ни тревоги; ему и в голову не приходило, на какую страшную опасность он идет. Он шел как школьник в чужой сад за яблоками. Ему вспомнились те времена, когда он подкрадывался к лагерю Хованского и с двумя сотнями забияк, таких же, как он, забирался внутрь тридцатитысячного лагеря.
Вспомнил он своих компаньонов: Кокосинского, огромного Кульвеца-Гиппоцентавра, Раницкого, потомка сенаторского рода, и других — и вздохнул, вспомнив их.
«Пригодились бы теперь, шельмецы, — подумал он, — с ними можно было бы сегодня ночью шесть пушек взорвать!» — На минуту сердце его сжалось от чувства одиночества, но не надолго. Перед глазами у него встала вдруг Ол
— Я еще не то покажу, — сказал про себя пан Андрей, хвастливо улыбаясь.
Но, несмотря на эти мысли, он не забыл, где он, куда идет, что намеревается сделать, и продолжал подкрадываться, как волк к ночному пастбищу. Он оглянулся раз, другой. Ни костела, ни монастыря. Все окутал густой, непроницаемый мрак. Судя по времени, он должен был зайти уже далеко, и окопы, верно, были уже рядом.
«Интересно знать, есть ли стража?» — подумал он.
Но не успел он сделать и двух шагов, как вдруг перед ним раздался шум мерных шагов, и несколько голосов спросило в разных местах:
— Кто идет?
Пан Андрей остановился как вкопанный. Его даже в жар бросило.
