— Мосци-полковник! В том положении, в каком вы находитесь, я ничем вам помочь не могу, но прошу вас, подайте мне руку.
Кмициц высокомерно поднял голову и ответил:
— Я не подаю руки изменникам, которые служат против отчизны!
Лицо Зброжека налилось кровью.
Калинский, который стоял рядом с ним, отошел в сторону; шведские офицеры тотчас их окружили, расспрашивая, кто этот Кмициц, имя которого произвело на них такое впечатление.
Между тем в соседней комнате Куклиновский стоял с Мюллером у окна и говорил:
— Генерал, вам ничего не говорит имя Кмицица. Но это первый солдат и первый полковник Речи Посполитой. Все знают о нем, все знают это имя. Некогда он служил Радзивиллу и шведам, но теперь, видно, перешел на сторону Яна Казимира. Нет ему равного среди солдат, разве что я! Только он мог это сделать: пойти один и взорвать орудие. По одному этому его можно узнать. Он так вредил Хованскому, что была назначена награда за его голову. С двумя- или тремястами людей, он, после шкловского поражения, держал в своих руках всю войну, пока другие не опомнились, не стали следовать его примеру и не выступили против неприятеля. Это самый опасный человек во всей стране.
— Что вы ему хвалу поете? — перебил его Мюллер. — Что он опасен, я убедился на собственной шкуре.
— Что вы думаете сделать с ним, генерал?
— Я велел бы его повесить, но так как я сам солдат и умею ценить отвагу… Кроме того, этот шляхтич знатного рода… Я велю его расстрелять еще сегодня!
— Генерал, не мне учить самого знаменитого офицера и государственного человека последних времен, но позвольте вам сказать, что это человек слишком славный. Если вы это сделаете, полки Зброжека и Калинского уйдут в тот же день и перейдут на сторону Яна Казимира.
— Если так, то я велю их вырезать до ухода! — крикнул Мюллер.
— Генерал, это слишком ответственное дело: если только об этом узнают, а уничтожение двух полков скрыть трудно, — все польское войско бросит Карла-Густава. Вам известно, генерал, что оно уже теперь колеблется. Даже в гетманах нельзя быть уверенными. На стороне нашего государя пан Конецпольский с шестью тысячами превосходной конницы… А это не шутка… Сохрани бог, если бы они обратились против нас и против особы его величества. А кроме того, эта крепость защищается, вырезать же полки Зброжека и Калинского нелегко, так как здесь и Вольф с пехотой. Они могли бы войти в сношения с крепостью…
— Тысяча чертей! — вспылил вдруг Мюллер. — Чего же вы хотите? Чтобы я этому Кмицицу даровал жизнь? Это невозможно!
— Я хочу, — ответил Куклиновский, — чтобы вы подарили его мне.
— А что вы с ним сделаете?
— Я велю содрать с него кожу.
— Вы не знали даже его настоящего имени, значит, не знали его лично. Что же вы против него имеете?
— Я узнал его только в Ченстохове, когда вторично был в монастыре для переговоров.
— Какие же у вас причины ему мстить?
— Генерал, я хотел частным образом склонить его перейти на нашу сторону. А он, пользуясь тем, что моя посольская миссия уже кончилась, оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто меня никогда не оскорблял!
— Что же он вам сделал?
Куклиновский вздрогнул и стиснул зубы.
— Лучше об этом не говорить… Дайте мне его, генерал! Ему и так не избежать смерти, и я хотел бы сначала с ним немножко поиграть… Тем больше, что это тот самый Кмициц, перед которым я когда-то преклонялся и который мне так отплатил… Дайте мне его. Это и для вас будет лучше: когда я его убью, Зброжек, Калинский, все польское войско обрушатся не на вас, а на меня, а я сумею за себя постоять. Не будет ни гнева, ни возмущения, ни бунта. Это будет мое частное дело, а я тем временем из Кмицицевой кожи барабан сделаю.
Мюллер задумался; вдруг в его глазах мелькнуло подозрение.
— Куклиновский, может быть, вы хотите его спасти?
Куклиновский рассмеялся тихо, это был такой страшный и искренний смех, что Мюллер перестал сомневаться.
— Может быть, вы и правы, — сказал он.
— За все мои услуги я прошу только этой одной награды.
— Ну так берите его!
Потом они оба вошли в комнату, где оставались собравшиеся офицеры. Мюллер обратился к ним и сказал:
— За заслуги полковника Куклиновского я отдаю ему пленника в его распоряжение.
Настало минутное молчание; Зброжек подбоченился и спросил с оттенком презрения в голосе:
— А что пан Куклиновский намерен сделать с пленником?
Куклиновский, обычно слегка сгорбленный, выпрямился вдруг, губы его искривились зловещей усмешкой, зрачки глаз чуть заметно дрогнули.
— Кому не понравится то, что я сделаю с пленником, — сказал он, — тот знает, где меня искать!
И он ударил рукой по рукоятке сабли.
— Слово, пан Куклиновский! — сказал Зброжек.
— Слово!
Сказав это, он подошел к Кмицицу.
— Ну пойдем, миленький, пойдем со мной… Ты ослабел немного, полечить тебя надо… я тебя полечу. Пойдем, гордая душа, пойдем!
Офицеры остались в комнате, а Куклиновский вышел и сел на лошадь; одному из трех солдат, которые были с ним, он велел вести Кмицица на аркане, и все они вместе направились в Льготу, где стоял полк Куклиновского.
Кмициц по дороге горячо молился. Он видел, что настал его смертный час, и всецело поручил себя Богу. Он так погрузился в молитву, что не слышал даже, что говорил ему Куклиновский, и не заметил, как они дошли.
Они остановились наконец в пустом, полуразрушенном амбаре, стоявшем в открытом поле, несколько вдали от полковой стоянки. Полковник велел ввести Кмицица в амбар, а сам обратился к одному из солдат.
— Беги в лагерь, — сказал он, — за веревками и бочонком смолы.
Солдат помчался вскачь и через четверть часа привез все нужное вместе с другим солдатом.
— Раздеть эту птичку догола, — сказал Куклиновский, — связать ему ручки и ножки, а потом поднять на балку.
Один из солдат взлез на балку, а другие стали раздевать Кмицица. Когда его раздели, ему связали руки и ноги длинной веревкой, положили лицом на землю и, обмотав веревку посередине тела, перебросили другой ее конец солдату, сидевшему на балке.
— Теперь поднять его вверх, закрутить веревку и завязать, — сказал Куклиновский.
Его приказание было исполнено в минуту.
— Пускай! — раздался голос полковника.
Веревка скрипнула, и пан Андрей повис над землей.
Тогда Куклиновский обмакнул мазницу в смоле, зажег ее, подошел к Кмицицу и сказал:
— Ну что, пан Кмициц? Говорил я, что есть только два лихих полковника во всей Речи Посполитой: я и ты! А ты не хотел быть в одной компании с Куклиновским и оскорбил его. Правильно, миленький, правильно! Не для тебя компания Куклиновского! Куклиновский не тебе чета! Хоть и славный полковник Кмициц, а он у Куклиновского в руках, и Куклиновский ему бока прожжет…
И он дотронулся горящей мазницей до бока Кмицица, потом сказал:
— Не сразу, не сразу, спешить некуда.
В эту минуту раздался топот лошадей неподалеку от амбара.
