— Вот почему, вероятно, рассердились господа полковники. Они говорят, что если поляки нашли это серебро, то оно принадлежит полякам.
— Правильно! — воскликнул Вжещович.
— По-моему, это до некоторой степени правильно, — сказал Садовский, — и полагаю, что если бы вы, граф, нашли это серебро, то вы не сочли бы нужным делиться им не только с поляками, но даже со мной, хотя я чех.
— Прежде всего, я не разделяю ваших симпатий к врагам нашего короля, — мрачно ответил Вжещович.
— Но зато мы, благодаря вам, должны делиться с вами стыдом и позором, ничего не поделав с крепостью, взять которую вы нас уговаривали.
— Значит, вы потеряли всякую надежду?
— А вы можете ею с нами поделиться?
— Вы угадали. Я полагаю, что все эти господа охотнее разделят со мной мою надежду, чем с вами вашу трусость.
— Вы меня считаете трусом, граф Вжещович?
— Я не приписываю вам храбрости больше, чем вижу на деле.
— А я приписываю вам меньше!
— А я, — сказал Мюллер, который с некоторого времени косо смотрел на Вжещовича, как на инициатора несчастного похода, — решил отослать серебро в монастырь. Может быть, добротой и лаской мы добьемся большего от этих нелюбезных монахов, чем ядрами и пушками. Пусть они поймут, что мы хотим овладеть крепостью, а не их сокровищами.
Офицеры с удивлением взглянули на Мюллера — так не привыкли они к подобному великодушию с его стороны. Наконец Садовский сказал:
— Ничего лучше нельзя придумать. Этим мы сейчас же закроем рот польским полковникам, которые заявляют свои притязания на серебро. В крепости это тоже, наверно, произведет прекрасное впечатление.
— Самое лучшее впечатление произведет смерть этого Кмицица, — ответил Вжещович. — Куклиновский, наверное, содрал уже с него кожу.
— Да, его уж теперь поминай как звали, — отвечал Мюллер. — Но это имя опять напоминает нам о нашей невознаградимой потере. Это было самое большое орудие во всей артиллерии его королевского величества. Я не скрою от вас, что возлагал на него все мои надежды. Пролом был уже сделан, в монастыре стала подниматься паника. Еще несколько дней, и мы взяли бы крепость штурмом. Теперь все это пропало даром, тщетны все усилия. Стену они починят в один день. А те пушки, которые у нас в распоряжении, не лучше монастырских. Лучших мне неоткуда взять, так как их нет даже у маршала Виттенберга. Господа, чем больше я об этом думаю, тем наше несчастье кажется мне страшнее. И подумать только, что это сделал один человек… один дьявол! С ума сойти можно!..
И Мюллер ударил кулаком по столу, его охватил неудержимый гнев, который был тем страшнее, что был бессильным. Спустя минуту он крикнул:
— А что скажет его величество, когда узнает о такой потере? Что мы будем делать? Зубами эту скалу не укусишь. Пусть зараза передушит тех, которые уговаривали меня идти под эту крепость.
С этими словами он схватил хрустальный бокал и с бешенством швырнул его на пол, так что хрусталь разлетелся в мелкие куски. Офицеры молчали. Неприличная выходка генерала, достойная скорее мужика, чем генерала, занимающего столь высокую должность, никому не понравилась и окончательно испортила настроение присутствующих.
— Советуйте, господа! — крикнул Мюллер.
— Советовать можно только спокойно, — заметил ландграф гессенский.
Мюллер немного успокоился и, обводя глазами окружающих, точно ободряя их, сказал:
— Извините, господа, но гневу моему удивляться нечего. Я не буду вспоминать о тех городах, которые взял в своей жизни, так как в эту минуту бедствия я не хочу хвастать прежними удачами. Все, что происходит под этой крепостью, уму человеческому непостижимо. Но надо посоветоваться… За тем я и пригласил вас. Советуйте, и то, что мы решим большинством голосов, я и сделаю.
— Извольте сказать, о чем мы должны совещаться, генерал, — сказал ландграф гессенский, — только ли о способах овладеть крепостью или и о том, не лучше ли нам отступить?
Мюллер не хотел оставить вопрос в такой резкой форме, не хотел, чтобы это «или» было сказано впервые именно им, потому он сказал:
— Пусть каждый из вас, господа, откровенно скажет то, что он думает. Все мы должны единственно думать о благе и славе его величества.
Но ни один из офицеров не хотел выступить первый с предложением оставить крепость; снова наступило молчание.
— Полковник Садовский, — сказал через минуту Мюллер голосом, которому он хотел придать оттенок дружеского расположения, — вы всегда говорите искреннее других то, что думаете, ибо репутация ваша ставит вас вне всяких подозрений…
— Я думаю, генерал, — ответил полковник, — что этот Кмициц был одним из величайших воинов нашего времени и что положение наше отчаянное.
— Но ведь вы всегда были за отступление от крепости?
— Простите, генерал, я был только за то, чтобы не начинать осады… Это совсем другое дело.
— Что же вы советуете теперь?
— Теперь я уступаю голос Вжещовичу…
Мюллер выругался.
— Граф Вейхард ответит за весь этот несчастный поход, — сказал он.
— Не все мои советы исполнялись, — смело ответил Вжещович, — и поэтому я могу снять с себя ответственность. Здесь были люди, которые их всегда критиковали, которые, из какой-то странной и попросту необъяснимой симпатии к монахам, отговаривали вас принять какие бы то ни было строгие меры. Я советовал повесить послов и убежден, что, если бы это случилось, страх открыл бы нам ворота этого курятника.
Вжещович впился глазами в Садовского, но, прежде чем тот успел что-нибудь ответить, вмешался ландграф гессенский.
— Не называйте вы, граф, этой крепости курятником, — сказал он, — Умаляя ее значение, вы увеличиваете наш позор.
— И все-таки я советовал повесить послов. Страх, и всегда страх, вот в чем советовал я с утра до ночи держать монахов. Но полковник Садовский пригрозил выйти в отставку, и монахи ушли невредимыми.
— Граф, отправляйтесь сегодня в монастырь, — ответил Садовский, — взорвите самое большое орудие, как это сделал Кмициц, и ручаюсь вам, что это наведет больший страх, чем разбойничья расправа с послами.
Вжещович обратился прямо к Мюллеру:
— Генерал, я полагаю, что мы собрались сюда на совет, а не на какую-то комедию.
— А не можете ли вы сказать что-нибудь посущественнее пустых упреков? — спросил Мюллер.
— Могу, несмотря на всю веселость этих господ, которую лучше было бы припрятать для более подходящего времени.
— Господа, всем вам известно, что божество, покровительствующее нам, не Минерва, но так как Марс нас подвел и так как вы отказались от голоса, то позвольте говорить мне.
— Гора застонала, сейчас мы увидим мышиный хвостик, — проронил Садовский.
— Прошу молчать! — строго сказал Мюллер.
— Говорите, граф, но только помните, что все ваши советы до сих пор приносили горькие плоды.
— Которые нам приходится есть зимой в виде гнилых сухарей! — добавил ландграф гессенский.
— Теперь я понимаю, почему вы, ваше сиятельство, пьете так много вина! — ответил Вжещович. — И хотя вино не может заменить врожденного остроумия, зато оно помогает вам весело переносить даже позор. Но это пустяки. Я прекрасно знаю, что в крепости есть партия, которая давно уже мечтает о сдаче, и
