Через четверть часа Куклиновский, связанный по рукам и ногам, висел уже на балке.
Тогда Кмициц подбоченился и произнес страшным голосом:
— Ну как же, пане Куклиновский, — сказал он, — кто лучше, Кмициц или Куклиновский?
Вдруг он схватил горящую мазницу и подошел еще ближе.
— Твой лагерь в ста шагах, твои тысячи разбойников под носом. Недалеко и твой шведский генерал, а ты висишь на этой балке, на которой думал меня зажарить. Узнай же Кмицица. Ты хотел с ним равняться — к компании его принадлежать, подружиться? Ты — мошенник, подлюга! Ты — пугало воробьиное, ты пан Шельмовский из Шельмова, ты кривая рожа, хам, невольник! Я бы тебя мог ножом зарезать, как каплуна, да лучше я тебя живьем поджарю, как ты меня хотел…
Сказав это, он поднял мазницу и приставил ее к боку несчастного висельника, но держал ее долго, пока по амбару не разошелся запах горелого мяса.
Куклиновский скорчился, так что веревка закачалась. Глаза его, устремленные на Кмицица, выражали страшную боль и немую мольбу о пощаде; из заткнутого рта вырывались жалобные стоны, но сердце пана Андрея так затвердело в войнах, что жалости в нем не было, особенно для изменников.
И вот, отняв наконец мазницу от бока Куклиновского, он поднес ее ему к носу, обжег ему усы, ресницы и брови, а потом сказал:
— Я дарую тебе жизнь, чтобы ты мог раздумывать о Кмицице, повисишь здесь до утра, а пока молись Богу, чтобы тебя люди нашли, пока ты не замерзнешь.
Тут он обратился к Козьме и Дамьяну:
— На коней!
И вышел из амбара.
Полчаса спустя всадники ехали уже по тихому взгорью, молчаливому и пустынному. Грудь жадно вдыхала свежий воздух, не насыщенный пороховым дымом. Кмициц ехал впереди, Кемличи за ним. Они разговаривали потихоньку, а он молчал: читал утренние молитвы, — рассвет был уже близок.
Временами из груди его вырывался тихий стон, так как обожженный бок страшно болел. Но в то же время он чувствовал себя на коне свободным, и мысль, что он взорвал самое страшное орудие, и к тому же вырвался из рук Куклиновского и отомстил ему, наполняла его такой радостью, что он иногда забывал даже про боль.
Между тем тихий разговор между отцом и сыновьями переходил в громкую ссору.
— Кошелек-то так, — злобно ворчал старик, — а где перстни? На пальцах у него были перстни, в одном был камень, червонцев двадцать стоил.
— Забыли снять, — сказал Козьма.
— Чтоб вас убили! Ты, старик, обо всем думай, а у этих шельм на грош ума нет. Забыли про перстень, разбойники? Лжете как псы!
— Тогда вернись, отец, и посмотри сам, — проворчал Дамьян.
— Лжете, шельмы, за нос меня водите. Старого отца обижать? Лучше мне было не родить вас. Умереть вам без моего благословения.
Кмициц слегка сдержал лошадь.
— Поди-ка сюда, — сказал он. Ссора кончилась.
Кемличи быстро подъехали к нему, и они продолжали ехать все в ряд.
— Знаете вы дорогу к силезской границе? — спросил пан Андрей.
— Как же, знаем, — ответил старик.
— Шведских отрядов по дороге нет?
— Нет, все под Ченстоховом стоят… Разве отдельных шведов можно встретить, и дал бы Бог!
Настало минутное молчание.
— Вы, стало быть, у Куклиновского служили? — спросил снова Кмициц.
— Да, мы думали, что, будучи неподалеку, можем чем-нибудь услужить святым отцам и вашей милости. Так оно и случилось. Мы против крепости не воевали, сохрани нас бог. И жалованья не брали, разве что при шведах находили.
— Как при шведах?
— Мы хотели и вне монастыря Пресвятой Деве служить… Вот мы и ездили по ночам вокруг лагеря, а коли давал Господь, так и днем, и стоило нам повстречать какого-нибудь шведа одного, мы его… того… грешных убежище!.. мы его…
— Лупили! — закончили Козьма и Дамьян.
Кмициц улыбнулся.
— Недурными слугами вы были для Куклиновского! — сказал он. — А он об этом знал?
— Нарядили следствие, стали догадываться… Он знал и велел нам, разбойник, по талеру за шведа платить… Иначе грозил, что выдаст. Этакий разбойник! Бедных людей обирал. Мы все время оставались верными вашей милости, вам служить — другое дело… Вы свое отдадите, ваша милость, а он по талеру за человека! За наш труд, за нашу работу! Чтоб его!..
— Я вас щедро награжу за то, что вы сделали! — ответил Кмициц. — Не ожидал я этого от вас!
Вдруг далекий гул орудий прервал его слова. Это шведы, по-видимому, начали канонаду вместе с первыми проблесками рассвета. Минуту спустя гул усилился. Кмициц остановил лошадь; ему казалось, что он отличает звуки монастырских пушек от шведских; сжал кулаки и, грозя ими в сторону неприятельского лагеря, крикнул:
— Стреляйте, стреляйте! Где же ваша самая страшная пушка?..
XIX
Взрыв огромного орудия действительно произвел на Мюллера удручающее впечатление, так как все его надежды основывались до сих пор на этом орудии. Пехота была уже готова к штурму, были заготовлены лестницы и веревки, а теперь приходилось оставить всякую мысль о штурме.
План взорвать крепость при помощи подкопа тоже ни к чему не привел. Правда, рудокопы, приведенные из Олькушской каменоломни, делали пролом в стене, но работа их подвигалась туго. Несмотря на все предосторожности, они часто падали под выстрелами из монастыря и работали неохотно. Многие из них предпочитали погибнуть, чем служить на гибель святому месту. С каждым днем Мюллера постигали неудачи; мороз отнял остаток храбрости у разочарованного войска, в котором с каждым днем росло суеверное убеждение, что взять этот монастырь — выше сил человеческих.
Наконец и сам Мюллер стал терять надежду, а после того как было взорвано осадное орудие, он пришел в полнейшее отчаяние. Его охватило чувство совершенного бессилия и беспомощности.
На следующий день, рано утром, он созвал военный совет, но, вероятно, только для того, чтобы от самих офицеров услышать просьбу о снятии осады.
Офицеры стали собираться, усталые и угрюмые. Ни в одном лице не было уже надежды, не было военной удали. Молча сели они за стол в огромной холодной горнице, где от дыхания поднимался пар и застилал лица. Каждый из них чувствовал усталость и изнурение, каждый говорил себе в душе, что никакого совета он подать не может, а с тем, который невольно напрашивался, лучше не выступать первому. Все ждали, что скажет Мюллер; а он велел прежде всего принести подогретого вина, думая, что с его помощью ему легче будет добиться от этих молчаливых людей какой-нибудь искренней мысли и что они скорее решатся посоветовать ему отступить от крепости.
Наконец, когда, по его расчету, вино уже стало действовать, он сказал:
— Вы замечаете, господа, что один из польских полковников не явился на совет, хотя я всем послал приглашения?
— Вам, генерал, должно быть известно, что челядь из польских полков нашла в пруду монастырское серебро, когда ловила рыбу, и подралась из-за него с нашими солдатами. Несколько человек убиты насмерть.
— Знаю! Часть этого серебра я успел вырвать из их рук, даже большую часть. Теперь оно здесь, и я думаю, что с ним сделать.
