только наше бессилие, с одной стороны, и нечеловеческое упорство настоятеля — с другой, не дает ей ходу. Держать ее в страхе — значит усилить ее, а потому мы должны делать вид, что мы нисколько не смущены потерей орудия, и продолжать еще энергичный обстрел.
— И это все?
— Если бы даже это было все, то я полагаю, что подобный совет более совместим с честью шведских солдат, чем пустые насмешки над ним за чаркой вина. Но это не все. Необходимо распространить между нашими солдатами, особенно между поляками, слух о том, что рудокопы, которые теперь работают над подведением мины, открыли старый подземный ход, ведущий под самый монастырь и костел…
— Вы правы, это недурной совет, — сказал Мюллер.
— Когда известие об этом распространится среди наших и польских солдат, сами поляки будут убеждать монахов сдаться, так как и для них, как и для монахов, не безразлична участь этого гнезда суеверий.
— Недурно для католика, — пробормотал Садовский.
— Если бы он служил туркам, он бы и Рим назвал гнездом суеверий! — сказал ландграф гессенский.
— Тогда поляки, несомненно, вышлют от себя депутацию к монахам, — продолжал Вейхард, — и та партия в монастыре, которая давно добивается сдачи, под влиянием ужаса возобновит свои усилия, и, кто знает, не заставит ли она настоятеля и его сторонников открыть монастырские ворота.
Мюллеру этот совет понравился, и он в самом деле не был плох. Партия, о которой упоминал Вжешович, действительно существовала в монастыре. Даже некоторые монахи, слабые духом, принадлежали к ней. Кроме того, страх мог распространиться и среди гарнизона и охватить даже тех, которые раньше хотели защищаться до последней капли крови.
— Попробуем, попробуем, — сказал Мюллер, который, как утопающий, хватался за каждую соломинку и легко переходил от отчаяния к надежде.
— Но согласятся ли Калинский и Зброжек отправиться в монастырь, поверят ли они этому слуху и захотят ли о нем предупредить монахов?
— Во всяком случае, согласится Куклиновский, — ответил Вжещович, — но лучше будет, если он и сам поверит в существование подкопа.
Вдруг перед избой послышался топот лошади.
— Вот и Зброжек приехал, — сказал ландграф гессенский, выглядывая в окно.
Минуту спустя зазвенели шпоры в сенях, и Зброжек вошел или, вернее, влетел в избу. Лицо его было бледно, взволнованно, и, прежде чем офицеры успели спросить его о причине этого волнения, полковник крикнул:
— Куклиновский убит!
— Как? Что вы говорите? Что случилось? — спросил Мюллер.
— Позвольте мне передохнуть, — сказал Зброжек. — То, что я видел, превосходит всякое воображение.
— Говорите скорей, кто его убил? — воскликнули все.
— Кмициц! — ответил Зброжек.
Офицеры повскакивали со своих мест и смотрели на Зброжека, как на помешанного; а он, выпуская ноздрями клубы пара, сказал:
— Если бы я не видел, я бы глазам своим не поверил, это что-то сверхъестественное! Куклиновский убит, убито три солдата, а Кмицица и след простыл. Я знал, что это страшный человек. Репутация его известна во всей стране… Но, будучи в плену, связанным, не только вырваться, но перебить солдат и замучить Куклиновского… этого человек не мог сделать без помощи дьявола!
— Ничего подобного я никогда и не слыхивал… Это уму непостижимо! — прошептал Садовский.
— Вот Кмициц и показал, что он умеет, — ответил ландграф гессенский. — А мы вчера не верили полякам, когда они говорили нам, что это за птица; думали, что они привирают, как всегда.
— С ума можно сойти! — крикнул Вжещович.
Мюллер схватился руками за голову и молчал. Когда он наконец поднял глаза, молнии гнева чередовались в них с молниями подозрений.
— Полковник Зброжек, — сказал он, — будь это сам сатана, а не человек, он без чужой помощи, без чьей-нибудь измены не мог бы этого сделать. У Кмицица были здесь поклонники, а у Куклиновского враги, и вы принадлежали к их числу.
Зброжек был в полном смысле этого слова бесстрашный солдат, и потому, услышав подозрение по своему адресу, он побледнел еще больше, вскочил с места, подошел к Мюллеру и, став прямо перед ним, взглянул ему в глаза.
— Вы меня подозреваете, генерал? — спросил он.
Настало тяжелое молчание. Все присутствующие ни минутки не сомневались, что, если Мюллер ответит утвердительно, произойдет нечто страшное и неслыханное в военной истории. Все невольно схватились за сабли. Садовский даже обнажил свою саблю совсем.
Но в ту же минуту офицеры увидели в окно, что весь двор наполнился польскими драгунами. Вероятно, они прибыли с известиями о Куклиновском, — в случае какого-нибудь столкновения они, несомненно, стали бы на сторону Зброжека. Их увидел и Мюллер, и хотя лицо его побледнело от бешенства, но он сдержался и, делая вид, что не видит ничего вызывающего в поведении Зброжека, ответил делано- спокойным голосом:
— Расскажите нам, как это все случилось?
Зброжек продолжал стоять со сверкающими глазами, но также опомнился, а главное — внимание его направилось в другую сторону: поляки, приехавшие только что, вошли в комнату.
— Куклиновский убит! — повторяли они один за другим. — Его отряд разбегается! Солдаты сходят с ума!
— Господа, дайте говорить пану Зброжеку, который первый привез известие! — крикнул Мюллер.
Стало тихо, и Зброжек начал:
— Вы знаете, господа, что на последнем совете я вызвал Куклиновского и взял с него слово. Я был поклонником Кмицица, это правда, но ведь и вы, хотя вы его враги, должны согласиться, что не всякий мог совершить такой подвиг, не всякий бы решился один взорвать пушку. Храбрость нужно ценить даже в неприятеле, вот почему я подал ему руку, которой он не принял, назвав меня изменником. И я подумал: пусть Куклиновский делает с ним, что хочет… Я боялся только того, что если Куклиновский поступит с ним противно правилам рыцарской чести, то тень этого поступка падет на всех поляков, а в том числе и на меня. Поэтому я решил драться с Куклиновским и сегодня утром с двумя товарищами поехал к нему в лагерь. Приезжаем к нему на квартиру, говорят: его нет. Я посылаю сюда, здесь его нет. В квартире говорят, что он и ночью не возвращался, но там не тревожились, думали, что он остался у вас, генерал. Наконец, один солдат сказал нам, что он ночью поехал с Кмицицем в амбар, где должен был сжечь его живьем. Я бегу в амбар, ворота открыты. Вхожу, вижу: на балке висит какое-то голое тело. Я подумал, что это Кмициц, но, когда глаза мои привыкли к темноте, я разглядел, что труп этот что-то уж очень худ и костляв, а ведь тот был похож на Геркулеса. Мне показалось странным, что он мог так съежиться за одну ночь. Подхожу ближе — Куклиновский.
— На балке? — спросил Мюллер.
— Да! Я перекрестился… Думаю: что это — наваждение, чары? И только когда я увидел трупы трех солдат, я понял, что это правда. Этот страшный человек убил тех троих, этого повесил, прижег на огне, а сам бежал.
— До силезской границы недалеко! — сказал Садовский.
Настало минутное молчание.
Все подозрения относительно участия Зброжека исчезли в душе Мюллера. Но само по себе это происшествие смутило его, ужаснуло и наполнило каким-то неопределенным беспокойством. Он видел, как вокруг него нагромождаются опасности или, вернее, какие-то грозные их тени, с которыми он не знал, как бороться; чувствовал, что его окружает какая-то цепь неудач. Первые звенья ее были у него перед глазами, но дальнейшие тонули во мраке будущего. У него было такое чувство, точно он живет в доме, который дал
