ответил ни слова.
Некоторое время слышался только жалобный и протяжный вой ветра.
— Плач людской слышится в этом вое, — произнес князь, широко открывая глаза. — Но ведь не я привел шведов, а Радзейовский!
И так как никто не ответил, то он продолжал, помолчав:
— Он больше всех виновен, он больше всех виновен!
И даже какая-то бодрость прозвучала в его голосе, как будто мысль, что есть кто-то еще более виновный, чем он, обрадовала его. Но вскоре, должно быть, более мрачные мысли пришли ему в голову: лицо его потемнело, и он повторил несколько раз:
— Боже! Боже! Боже!
И он снова стал задыхаться, захрипел еще страшнее, чем прежде.
Вдруг снаружи раздались выстрелы мушкетов. Выстрелы сначала были редки, но постепенно учащались; в шуме и вое снежной вьюги они были не очень громки, и можно было подумать, что это кто- нибудь стучится в ворота.
— Дерутся! — сказал княжеский медик.
— Как обыкновенно! — ответил Харламп. — Люди мерзнут и дерутся, чтобы согреться!
— Вот шестой день эта вьюга и снег, — проговорил опять медик. — Это необычайное явление предвещает большие перемены в королевстве…
— Дай бог, — хуже не будет! — ответил Харламп.
Дальнейший разговор прервал князь, которому опять стало легче:
— Харламп!
— Здесь, ваша светлость.
— От слабости ли мне мерещится или на самом деле Оскерко несколько дней тому назад хотел взорвать ворота?
— Хотел, ваша светлость; но шведы вытащили мину.
Оскерко легко ранен, а сапежинцы отражены.
— Если легко, то он снова попытается… А какое сегодня число?
— Последний день декабря, ваша светлость.
— Боже, милостив буди мне, грешному… Не доживу я до Нового года… Мне давно предсказано, что каждый пятый год смерть стоит около меня.
— Бог милостив, ваша светлость.
— Бог с паном Сапегой! — глухо проговорил князь. И вдруг начал оглядываться и сказал: — Холодом веет от нее! Не вижу ее, но чувствую, что она здесь!
— Кто, ваша светлость?
— Смерть.
Снова воцарилось молчание, слышался только шепот молитвы, которую читала пани Якимович.
— Скажите мне, — снова заговорил князь прерывающимся голосом, — неужели вы действительно верите, что вне вашей веры нет спасения!..
— И в минуту смерти можно еще отречься от заблуждений, — ответил Харламп.
Отголоски выстрелов участились. Грохот орудий потрясал стены, и стекла жалобно дребезжали после каждого выстрела.
Князь слушал сначала спокойно, затем медленно поднялся и сел; глаза его расширились и заблестели; вдруг, схватив голову руками, он громко воскликнул, словно безумный:
— Богуслав! Богуслав! Богуслав!
Харламп, как сумасшедший, выбежал из комнаты.
Весь замок дрожал от грохота орудий.
Вдруг послышались крики нескольких тысяч голосов, потом что-то так рвануло стены замка, что из камина уголья выпали на пол; в эту минуту Харламп снова вбежал в комнату.
— Сапежинцы взорвали ворота! — крикнул он. — Шведы скрылись в башню! Неприятель здесь! Ваша светлость…
И слова замерли у него на устах. Радзивилл сидел на диване с широко раскрытыми глазами; губы его жадно ловили воздух, зубы были сжаты; он рвал руками диван, глаза с ужасом глядели в глубину комнаты. И он кричал или, скорее, хрипел прерывающимся голосом:
— Это Радзейовский!.. Это не я!.. Спасите!.. Чего вы хотите? Возьмите эту корону!.. Это Радзейовский!.. Люди, спасите… Господи Иисусе! Пресвятая Мария!
Это были последние слова Радзивилла.
Потом у него началась страшная икота, глаза вышли из орбит — он упал на диван, выпрямился всем телом и застыл в неподвижности.
— Скончался! — проговорил медик.
— Призывал Пресвятую Марию? Слышали? А он кальвинист! — воскликнула пани Якимович.
— Подложите дров в камин, — сказал Харламп, обращаясь к испуганным пажам. А сам подошел к трупу, закрыл ему глаза, затем снял со своего панциря образок Богоматери, который носил на цепочке, и, скрестив руки Радзивилла на груди, вложил образок между пальцев. Свет от камина отражался в золотом образке, и отблеск этот, падая на лицо воеводы, осветил его, и оно казалось спокойным, как никогда.
Тишину прерывали только звуки выстрелов.
Вдруг произошло что-то ужасное. Прежде всего блеснул какой-то необыкновенно яркий свет, — казалось, весь мир превратился в огонь, и вместе с тем раздался такой грохот, словно земля провалилась под замком. Стены зашатались, потолок дал трещину, а рамы с грохотом упали на пол, и стекла разбились вдребезги. Сквозь пустые отверстия окон ворвались клубы снежной пыли, и ветер мрачно завыл в углах залы.
Все в заде упали ниц на землю, все онемели от страха. Первый поднялся Харламп и прежде всего взглянул на труп воеводы; но труп лежал все так же спокойно и тихо, только золотой образок в его руках немного покосился в сторону.
Харламп с облегчением вздохнул. В первую минуту он был убежден, что это полчиша дьяволов ворвались в залу за телом князя.
— И слово стало плотью! — сказал он. — Это, должно быть, шведы взорвали башню и с нею себя самих…
Но снаружи все было тихо. По-видимому, войска Сапеги стояли в немом удивлении или же опасались того, что весь замок минирован и что последуют новые взрывы.
— Подбросьте дров! — приказал Харламп пажам.
И снова комната осветилась ярким, мигающим светом. Вокруг царила смертельная тишина, только дрова шипели в камине, выл ветер да снег валил сквозь выбитые стекла.
Наконец послышались смешанные голоса, раздался звон шпор, лязг оружия и топот многочисленных шагов. Двери в залу распахнулись, и ворвалась толпа солдат. Сверкнули обнаженные сабли, в дверях толпилось все больше солдат в шлемах и колпаках. Многие из них несли факелы и ступали осторожно, хотя было достаточно светло и от огня в камине.
Наконец из толпы выбежал маленький рыцарь, весь закованный в железо, и крикнул:
— Где воевода виленский?
— Здесь! — ответил Харламп и указал на тело, лежавшее на диване. Володыевский взглянул и сказал:
— Умер!
— Умер! Умер! — шепотом пронеслось в толпе. — Умер изменник и предатель!
— Да, — угрюмо проговорил Харламп. — Но если вы надругаетесь над телом и изрубите его саблями, это будет плохое дело — перед смертью он призывал Пресвятую Деву и держит теперь в своих руках ее образ.
Слова Харлампа произвели сильное впечатление. Крики умолкли. Солдаты столпились вокруг дивана и с любопытством рассматривали покойника. Те, у которых были фонари, освещали его лицо, а он лежал — огромный, мрачный, с гетманским величием в лице и со спокойствием смерти. Солдаты подходили по очереди; подошли и полковники: Станкевич, двое Скшетуских, Городкевич, Яков Кмициц, Оскерко и пан
