судьбами, над ее муками и страданиями скорбели чужие народы, — он, великий гетман литовский, вместо того чтобы выйти в поле, вместо того чтобы пожертвовать ради отчизны последней каплей крови, вместо того чтобы изумить своими подвигами мир, заложить последний кунтуш, как это сделал Сапега, — он вошел в сношение с неприятелем и поднял свою святотатственную руку против матери-отчизны, против законного государя и залил эту отчизну кровью ее же сынов… Он сделал все это — и теперь он стоит у предела не только позора, но и жизни; настал час возмездия… И что ждет его там, по ту сторону? Волосы дыбом вставали у него на голове, когда он об этом думал, ибо, когда он занес свою руку на отчизну, он казался себе великаном в сравнении с нею, а теперь все изменилось. Теперь он стал карликом, а Речь Посполитая, восставшая из праха и пепла, казалась ему каким-то грозным великаном, с ликом таинственным и полным священного величия. И она все росла в его глазах и с каждой минутой становилась могущественнее. В сравнении с нею он чувствовал себя теперь пылинкой, и как князь, и как гетман, и как Радзивилл. Он не мог понять, что это такое? Какие-то неведомые волны поднимались вокруг него, надвигались с грохотом и шумом, все ближе и ближе, вздымались все выше и выше, и он понимал лишь одно: что он должен в них утонуть, что утонуть в них должны и сотни таких, как он. Когда эти мысли гудели у него в голове, его охватывал ужас перед этой матерью, перед Речью Посполитой, ибо он не узнавал черты ее лица, некогда столь ласковые и нежные.
Он пал духом — в груди у него жил только ужас. Минутами ему казалось, что его окружает совсем другая страна, совсем другие люди. Из-за стен замка до него доносилось все, что происходило в занятой неприятелем Речи Посполитой, а происходило там нечто странное и ужасное. Начиналась война не на жизнь, а на смерть со шведами и изменниками — война тем более страшная, что никто не мог ее предвидеть. Речь Посполитая начала мстить. И в гневе ее было нечто похожее на гнев оскорбленного Бога.
Когда из-за стен до него дошли слухи об осаде Ченстохова, Радзивилл, хотя он и был кальвинистом, испугался — и ужас более не покидал его душу. Именно тогда он и заметил те таинственные волны, которые должны были поглотить и его и шведов; и нашествие шведов показалось ему не нашествием, а святотатством и преступлением. Только тогда впервые спала с его глаз завеса, и он увидел изменившийся лик отчизны, уже не матери, а карающей повелительницы.
Все, кто остался ей верен и служил ей всей душой, возвышались все более, кто грешил против нее — падал.
«Значит, никому нельзя думать, — говорил про себя князь, — ни о собственном возвеличении, ни о возвеличении рода, а только ей одной надо посвятить и жизнь, и силы, и любовь?..»
Но для него все это было уже поздно, ему уже нечем было жертвовать, ибо перед ним уже не было будущего, кроме загробного, — и при одной мысли о нем он дрожал.
С минуты осады Ченстохова, когда один страшный крик вырвался из груди огромной страны, когда в ней каким-то чудом появилась вдруг странная, незаметная раньше и непостижимая сила, когда могло казаться, что какая-то таинственная, нездешняя рука встала на ее защиту, — сомнение дрогнуло в душе князя, и он не мог отогнать мысли, что сам Бог защищает осажденных и их веру. Когда эти мысли проносились в голове князя, он усомнился в своей собственной вере, и тогда отчаяние его превзошло даже меру его грехов… Земное падение, вечное осуждение, мрак — вот до чего он дослужился, служа себе!..
А ведь еще в начале похода на Полесье он был полон надежд. Хотя Сапега, который как полководец был несравненно ниже его, разбивал его войска, а остатки его полков переходили на сторону неприятеля, но Януш утешал себя мыслью, что к нему со дня на день придет на помощь князь Богуслав.
Прилетит этот молодой радзивилловский орленок во главе прусских лютеранских войск, которые не перейдут, по примеру литовских полков, на сторону папистов, и тогда они вдвоем раздавят Сапегу, уничтожат его войска, уничтожат конфедератов и лягут на трупе Литвы, как два льва на трупе лани, и одним рычанием испугают тех, которые пожелают отнять ее у них.
Но время шло, а силы Януша таяли. Даже иностранные полки переходили к грозному Сапеге; уплывали дни, недели, месяцы, а Богуслава все еще не было.
Наконец началась осада Тыкоцина.
Шведы, которых немного осталось у Януша, защищались геройски, так как, запятнав себя раньше страшными жестокостями, они знали, что даже Добровольная сдача не защитит их от мести литвинов. В начале осады князь еще надеялся, что, в крайнем случае, на помощь к нему придет сам шведский король или пан Конецпольский, который находился при Карле с шеститысячным конным войском. Но напрасны были надежды. Никто о нем не Думал, никто не являлся на помощь.
— Богуслав, Богуслав, — повторял князь, шагая по комнатам замка, — если не хочешь спасти брата, то спаси хоть Радзивилла…
Наконец, в припадке последнего отчаяния, князь решился прибегнуть к средству, против которого восставала вся его гордость: умолять о спасении князя Михаила из Несвижа.
Но это письмо было перехвачено людьми Сапеги; витебский воевода прислал Янушу в ответ письмо князя-кравчего, которое было получено им самим неделю назад.
Князь Януш прочел в нем такое место:
«Если до вас, милостивый пане, дойдут слухи, что я намереваюсь идти на помощь моему родственнику, князю-воеводе виленскому, то не верьте им, ибо я только с теми, кто остался верен отчизне и государю нашему, кто желает вернуть прежнюю свободу блестящей Речи Посполитой. Я не желаю прикрывать изменников и спасать их от заслуженной и справедливой кары. Богуслав тоже не придет ему на помощь, ибо, по слухам, курфюрст предпочитает думать только о себе и не желает разделять свои силы; что же касается Конецпольского, то он пойдет разве лишь просить руки вдовы Януша, а для того, чтобы она стала вдовой, он должен добиваться, чтобы воевода как можно скорее погиб».
Это письмо, адресованное Сапеге, отняло у несчастного Януша последнюю надежду, и ему не оставалось ничего, как ждать решения своей судьбы.
Осада близилась к концу.
Известие об отъезде пана Сапеги почти в ту же минуту проникло в замок, но надежда, что с его отъездом действия неприятеля прекратятся, была недолговечной; наоборот, в пеших войсках заметно было какое-то необыкновенное оживление. Но в течение нескольких дней все было спокойно, так как попытка осаждающих взорвать миной ворота окончилась ничем; наступило 31 декабря, и только ночь могла помешать осаждавшим: они, несомненно, предпринимали что-то против замка, если не штурм, то новый обстрел стен.
День догорал. Князь лежал в так называвшейся «угловой» зале, находившейся в западной части замка. В огромном камине горели толстые сосновые бревна, бросая яркий отблеск на белые и почти пустые стены. Князь лежал навзничь на турецком диване, выдвинутом на средину комнаты, чтобы до него могло доходить тепло от камина. Ближе к камину, на ковре, спал паж, вокруг князя сидели, дремля в креслах, пани Якимович, бывшая гофмейстерина в Кейданах, другой паж, медик, княжеский астроном и Харламп.
Из прежних офицеров он один только не оставил князя. Тяжела была его служба, ибо сердце и душа старого солдата были за тыкоцинскими стенами, в лагере Сапеги, но, несмотря на это, он оставался верен своему прежнему вождю. Бедняга высох от голода и лишений, как скелет; все лицо его теперь занимал огромный нос, который казался еще больше, да длинные усы. Он был в полном вооружении, в панцире, наплечниках и шлеме. Он только что вернулся с крепостных стен, куда выходил смотреть, что делается в лагере осаждающих, и где ежедневно искал смерти. Теперь он вздремнул от усталости, несмотря на то что князь страшно хрипел, точно кончался, а на дворе выл и свистел ветер.
Вдруг огромное тело князя дрогнуло, и он перестал стонать. Все проснулись и стали смотреть то на него, то друг на друга.
— Мне легче, — проговорил он, — точно с груди тяжесть сняли… Затем он повернул голову, стал пристально смотреть на дверь и позвал:
— Харламп!
— Здесь, ваша светлость.
— Что здесь нужно Стаховичу?
У бедного Харлампа даже колени задрожали: насколько он был неустрашим в бою, настолько был и суеверен. Он тревожно огляделся по сторонам и проговорил глухим голосом:
— Стаховича здесь нет… Ваша светлость велели расстрелять его в Кейданах! Князь закрыл глаза и не
