— И тех, кто верой и правдой служит государю! — прибавил Володыевский.
— Стало быть, наше здоровье!
— Здоровье дяди! — гаркнул пан Рох.
— Спасибо! Только пей до дна! Заглоба еще не совсем состарился. Мосци-панове, дай бог нам поскорее выкурить этого барсука из норы и тронуться под Ченстохов!
— Под Ченстохов! — крикнул Рох. — Пресвятой Деве в подмогу!
— Под Ченстохов! — воскликнули все.
— Защищать монастырские сокровища от рук нехристей, — прибавил Жендзян, — которые притворяются, будто верят в Господа Иисуса Христа, а на самом деле, как я говорил, молятся на луну, подобно псам, — в этом вся их вера!
— И они-то поднимают руку на великолепие храма Господня!
— А вот насчет ихней веры это вы правильно, — сказал Володыевский Заглобе. — Я сам слышал, как они выли на луну. Говорили потом, будто это они псалмы свои пели, но и то верно, что такие псалмы и псы распевают.
— Как так? — спросил Рох. — Неужто они все нехристи?
— Все! — с глубоким убеждением сказал Заглоба.
— И король ихний не лучше?
— Король их хуже всех! Он нарочно начал эту войну, чтобы осквернять нашу истинную веру.
Услышав это, пан Рох, сильно подвыпивший, поднялся с места.
— Если так, то не будь я Ковальский, Панове, если я в первой же битве не брошусь прямо на шведского короля. Будь с ним хоть тысячи, все равно. Либо мне сгинуть, либо ему. А уж мы померяемся! Считайте меня дураком, Панове, если я этого не сделаю.
Сказав это, он хотел ударить кулаком по столу. Он бы, наверное, перебил при этом бокалы, кувшины и поломал бы стол, если бы пан Заглоба предусмотрительно не схватил его за руку и не сказал:
— Рох, садись и успокойся! Знай и то, что мы не тогда будем считать тебя дураком, когда ты этого не сделаешь, а тогда перестанем тебя считать дураком, когда ты это сделаешь. Ну а пока брось посуду бить, иначе я первый тебе башку разобью. О чем мы говорили, панове? Ага, о Ченстохове. Радости мне больше в жизни не знать, если мы не подоспеем вовремя в подмогу святому месту! Радости не знать, говорю я! А все из-за этого изменника Радзивилла и из-за выдумок Сапеги.
— Вы воеводу не трогайте! Он хороший человек! — сказал маленький рыцарь.
— Так чего он двумя полами Радзивилла прикрывает, когда и одной полы довольно? Чуть не десять тысяч людей у этой конуры стоит — прекраснейшей конницы и пехоты. Скоро они в замке всю сажу в трубах вылижут; что в печах было, все съели!
— Не наше дело старших судить. Наше дело служить.
— Это твое дело, пан Михал, а не мое! Меня половина войск Радзивилла выбрала своим полководцем, и я бы давно прогнал Карла-Густава за тридевять земель, если бы не моя несчастная скромность, которая велела мне вручить булаву пану Сапеге. Пусть же он бросит медлить, иначе я отниму от него то, что дал!
— Вы, только когда выпьете, такой храбрец! — сказал Володыевский.
— Ты так думаешь? Ну увидим! Сегодня же поеду к войскам и крикну: «Мосци-панове, кому неохота вытирать локти о тыкоцинские стены, прошу за мной под Ченстохов! Кто меня избрал вождем, кто дал мне власть, кто верил, что все, что я сделаю, я сделаю на благо отчизны, тот пусть станет рядом со мной». Хорошее дело наказывать изменников, но во сто крат лучше идти на защиту Пресвятой Девы и освободить ее от ига еретиков!
Тут пан Заглоба, у которого уже порядком шумело в голове, вскочил на скамью и, воображая себя перед собранием, крикнул:
— Мосци-панове, кто католик, кто поляк, кто любит Пресвятую Деву, за мной! На помощь Ченстохову!
— Иду! — отозвался Рох Ковальский, вставая из-за стола.
Заглоба взглянул на присутствующих и, видя, что все удивлены и молчат, слез со скамьи и прибавил:
— Я научу Сапегу уму-разуму! И буду последней шельмой, если завтра же не уведу половину войска в Ченстохов!
— Ради бога, опомнитесь, отец! — проговорил Ян Скшетуский.
— Шельмой буду! Помяните мое слово! — повторял пан Заглоба.
Но они испугались, как бы Заглоба действительно этого не сделал. Войска не раз роптали на медленность осады. Достаточно было бы одной искры, чтобы порох вспыхнул, особенно если бы эту искру бросила рука такого уважаемого рыцаря, как пан Заглоба. Кроме того, большая часть войска Сапеги состояла из новобранцев и, следовательно, солдат, не привыкших к дисциплине и готовых на всякие своеволия. А потому Скшетуские с Володыевским испугались, и Володыевский сказал:
— Еле удалось Сапеге собрать немного войска на защиту Речи Посполитой, как уже находятся своевольники, готовые разрознить полки, научить их непослушанию. Дорого даст Радзивилл за такой совет, ему ведь это на руку! Как вам не стыдно, ваць-пане, говорить такие вещи?!
— Шельмой буду, если этого не сделаю! — ответил Заглоба.
— Дядя это сделает! — прибавил Рох Ковальский.
— Молчать, медный лоб! — крикнул на него Володыевский.
Пан Рох вытаращил глаза, замолчал и вытянулся в струнку. Тогда Володыевский обратился к Заглобе:
— А я шельмой буду, если кто-нибудь из моего полка последует за вами. А если вы хотите войско бунтовать, то знайте, что я первый со своим полком ударю на ваших волонтеров.
— Язычник! Нечестивец! Турок! — крикнул Заглоба. — Как ты смеешь идти против защитников Пресвятой Девы?! Хорошо! Вы думаете, Панове, что он заботится о дисциплине? Или о войске? Нет! Он почуял за стенами панну Биллевич! Ради личных интересов ты готов отказаться от самого справедливого дела? Не бывать тому! Уж я позабочусь, чтобы ею занялся кто-нибудь получше тебя, хотя бы Кмициц, который нисколько не хуже тебя!
Володыевский взглянул на товарищей, как бы призывая их в свидетели причиненной ему обиды. Затем нахмурил брови, и все ожидали, что он разразится гневом, но так как он тоже немного захмелел, то вдруг расчувствовался.
— Вот мне награда, — воскликнул он, — за то, что с детских лет отчизне служу и не выпускаю сабли из рук! Ни дома у меня, ни жены, ни детей, один я одинешенек! И не такие, как я, о себе думают, а у меня, кроме ран на шкуре, ничего нет… И меня еще упрекают, что я выше всего личные дела ставлю!
И, сказав это, заплакал маленький рыцарь. Пан Заглоба сразу смягчился и, раскрывая объятия, сказал:
— Пан Михал! Обидел я тебя! Прости меня, старого подлеца, что я лучшего друга своего обидел!
Они упали друг другу в объятия, прижимали друг друга к груди. Потом снова стали пить, и, когда оба успокоились, Володыевский спросил Заглобу:
— Значит, вы не будете войска баламутить? Не подадите дурного примера.
— Нет, нет, пан Михал! Я этого не сделаю ради тебя!
— А если, Бог даст, мы возьмем Тыкоцин, то кому какое дело, чего я там ищу? Так зачем надо мной смеяться?
Озадаченный этим вопросом, Заглоба, кусая конец уса, сказал:
— Нет, пан Михал. Я тебя очень люблю, но панну Биллевич ты выкинь из головы.
— Почему? — спросил удивленный Володыевский.
— Правда, красива она, — ответил Заглоба, — но она тебе не пара: высока ведь больно! Разве что ты на плечо ей будешь садиться, как канарейка, и выклевывать у нее изо рта сахар. Она могла бы еще носить тебя, как сокола, на руке и на неприятеля выпускать, — ты хоть и мал, зато спуску не дашь!
— Вы опять начинаете? — сказал Володыевский.
— Если начал, то позволь мне кончить… Есть только одна девушка, которая точно создана для тебя… Вот та ягодка! Не помню, как ее имя? На ней хотел жениться покойный Подбипента.
