пленных, которых мои татары пытали и которые, если их еще попытать, все подтвердят. Поручая себя милостям ясновельможного пана гетмана, прошу прощения, если в чем-нибудь провинился. Ордынцы — молодцы и, чуя добычу, служат прекрасно».
— Ясновельможный пане, теперь вы, наверно, уже не так жалеете, что здесь нет Володыевского? — сказал Оскерко. — Ведь и он не сделал бы того, что сделал этот черт!
— Это что-то уму непостижимое! — воскликнул Сапега, хватаясь за голову. — Да не лжет ли он?
— Это человек слишком гордый. Он и князю-воеводе виленскому говорил правду в глаза, не обращая внимания, приятно ли ему слушать или нет. То же самое он проделывал с Хованским, только у Хованского было в пятнадцать раз больше войска.
— Если это правда, то нам нужно наступать как можно скорее, — сказал Сапега.
— Пока князь не опомнился!
— Ради бога, двинемся скорее. Кмициц портит дороги, мы, наверно, догоним!
Между тем пленные, увидя гетмана, стали стонать, плакать и умолять гетмана о пощаде. Тут были и шведы, и немцы, и шотландцы. Сапега отнял их у татар, приказал их накормить и допросил, не прибегая к пыткам. Показания пленных подтвердили слова Кмицица, и все войско Сапеги стремительно двинулось вперед.
Следующее известие от Кмицица пришло из Соколки и было коротко:
«Князь, чтобы обмануть наше войско, с несколькими полками сделал ложный маневр на Щучин, а сам с главными силами направился в Янов, где получил подкрепление, состоящее из восьмисот человек хорошей пехоты под начальством капитана Кирица. От нас видны неприятельские огни. В Янове он намерен отдохнуть с неделю. Пленники говорят, что он готов принять битву. Лихорадка не перестает его мучить».
Получив это донесение, Сапега бросил остальную часть обоза и артиллерии и со всем войском двинулся в Соколку, где наконец оба войска стали лицом к лицу. Было очевидно, что битва неизбежна, так как одни не могли Дальше отступать, а другие преследовать.
Пан гетман, встретив Кмицица, обнял его и сказал:
— Я уже сердился на тебя за твое долгое молчание, но вижу, что ты сделал больше, чем я мог ожидать, и если Бог даст нам победу, то это будет твоя, а не моя заслуга. Ты как ангел-хранитель шел по пятам Богуслава.
Глаза Кмицица сверкнули зловещим огнем:
— Если я его ангел-хранитель, то я должен присутствовать и при его кончине!
— Это Бог рассудит, — серьезно сказал гетман, — но если хочешь, чтобы он благословил тебя, то преследуй врага отчизны, а не личного врага.
Кмициц молча поклонился, незаметно было, чтобы прекрасные слова гетмана произвели на него какое-нибудь впечатление. Его лицо выражало только неумолимую ненависть к Богуславу и было тем страшнее, что за время последнего похода похудело еще больше. Всякий легко мог понять, что если этот человек поклялся кому-нибудь отомстить, то тот должен остерегаться, будь он хоть сам Радзивилл.
И Кмициц действительно мстил страшно и в этой войне оказал громадные услуги. Очутившись впереди войска Богуслава, он сбил его с толку, обманул его расчеты, вселил в него убеждение, что он окружен со всех сторон, и принудил к отступлению. Потом он шел впереди его днем и ночью. Уничтожал разведочные отряды, не знал милосердия к пленным. В Семятичах, в Боцьках, в Орлей и близ Вельска Кмициц нападал по ночам на сам лагерь.
В Войшках, в самом центре радзивилловских земель, он, как ураган, налетел на самую княжескую квартиру, так что Богуслав, который садился обедать, едва не попал ему в руки и спасся только благодаря ошмянскому подкоморию Саковичу.
Под Белостоком Кмициц захватил кареты и обоз с вещами Богуслава, а войско его истомил голодом. Отборная немецкая пехота и шведские драгуны, которых Богуслав привел с собою, были похожи на скелеты и шли в вечном ужасе, не зная сна. Бешеный вой татар и волонтеров Кмицица раздавался спереди, сзади, со всех сторон, и едва измученный солдат закрывал глаза, как вскоре снова должен был хвататься за оружие. И чем дальше, тем было все хуже и хуже…
Мелкая местная шляхта понемногу присоединялась к татарам Кмицица, отчасти из ненависти к биржанским Радзивиллам, отчасти из страха перед Кмицицем, так как он жестоко наказывал сопротивляющихся. Силы Кмицица росли, а силы князя Богуслава таяли.
К тому же сам Богуслав был действительно болен, и хотя астрологи, которым он слепо верил, предсказали ему в Пруссии, что в этой войне лично ему ничто дурное не грозит, но его самолюбие, как вождя, часто сильно страдало. Он, которого считали великим полководцем в Нидерландах, на берегах Рейна и во Франции, в этих глухих лесах был ежедневно побеждаем без битвы, каким-то невидимым врагом!
Кроме того, в этом преследовании была видна какая-то необыкновенная назойливость и ярость, и князь, благодаря своей проницательности, через несколько дней догадался, что его преследует какой-то неумолимый личный враг. Он вскоре узнал и фамилию: Бабинич. Она переходила из уст в уста по всей окрестности. Но эта фамилия была ему совершенно незнакома. Все же он очень хотел познакомиться со своим преследователем, и во время пути он постоянно устраивал засады, но всегда напрасно. Бабинич умел избегать засады и наносил удары с той стороны, где их меньше всего ожидали.
Наконец оба войска сошлись в окрестностях Соколки. К Богуславу действительно пришло подкрепление под командой фон Кирица. Не зная, где князь, он случайно зашел в Янов, где и должна была решиться судьба Богуслава. Кмициц тщательно отрезал все дороги, ведущие из Янова в Соколку, Корычин, Сузницу и Суховолю. Окрестные леса и лощины были заняты татарами. Ни письма, ни возы с провиантом не могли попасть к Богуславу, и потому он сам торопился дать сражение, прежде чем его солдаты съедят последние яновские сухари.
Но, как человек хитрый и мастер в деле интриг, он решил сначала вступить в переговоры. Он не знал, что в этой области пан Сапега гораздо умнее и опытнее его. И вот в Соколку с письмом от Богуслава и полномочием для заключения мира явился пан Сакович, подкоморий и староста ошмянский, придворный и личный друг князя.
Пан Сакович был человек богатый и впоследствии достиг звания сенатора, так как был назначен воеводой смоленским и подскарбием Великого княжества. А пока он считался одним из первых рыцарей на Литве и славился как своим мужеством, так и красотой. Это был мужчина среднего роста, с черными волосами, со светлоголубыми глазами, в которых было столько дерзости, что Богуслав говорил, будто его глаза как кинжалы. Он одевался иностранцем, говорил почти на всех языках; в битвах бросался в самую середину неприятеля с такой безумной отвагой, что друзья называли его «искателем смерти».
Но благодаря своей огромной силе и находчивости он из всех опасностей выходил невредимым. Говорили, что он останавливал на всем ходу карету, схватив ее за задние колеса, и что мог пить без меры. Съедал кварту вишен, настоянных на спирту, и оставался трезвым, как будто ничего в рот не брал. Неуживчивый, гордый и заносчивый с людьми, в руках Богуслава он был мягок, как воск. Манеры у него были вылощены настолько, что он умел себя держать при любом королевском дворе; но вместе с тем в его душе была какая-то дикость, которая вспыхивала временами.
Сакович был скорее товарищем, чем слугой князя.
Богуслав, который никого не любил по-настоящему, чувствовал к нему непреодолимую слабость. Скупой по натуре, он был щедр только для Саковича. Благодаря его связям Сакович был назначен его ошмянским старостой.
После каждой битвы князь прежде всего спрашивал: «Где Сакович? Не ранен ли он?» Постоянно следовал его советам и пользовался его услугами как в битвах, так и в ведении переговоров, в которых наглость пана старосты ошмянского бывала иногда очень полезна.
И вот теперь князь послал его к Сапеге. Но миссия эта была очень трудна, так как Саковича легко можно было заподозрить в том, что он приехал шпионить и осмотреть войска Сапеги; кроме того, послу было поручено много требовать, но ничего не предлагать.
Но пана Саковича нелегко было смутить. Он вошел, как победитель, явившийся диктовать условия мира побежденному, и смело взглянул на пана Сапегу своими бледными глазами.
Пан Сапега, видя эту спесь, снисходительно улыбнулся.
— Мой господин, князь на Биржах и Дубниках, конюший Великого княжества Литовского и главнокомандующий войсками его высочества курфюрста прусского, — проговорил Сакович, — прислал меня
