Потоп

настоять на том, чтобы остаться в Таурогах. Оленька, которой она привела свои доводы, не только согласилась с ними, но даже стала умолять ее со слезами на глазах, чтобы она всячески противилась отъезду.

— Тут мы не сегодня завтра можем ждать спасения, а там мы обе погибнем, — говорила она.

Ануся ответила:

— Вот видишь! А ты еще упрекала меня за то, что я влюбила в себя пана старосту. Разве он стал бы обращать внимание на мое сопротивление, если бы не был влюблен? Ну?

— Правда, Ануся, правда! — ответила Оленька.

— Не печалься, моя радость! Мы из Таурог шагу не сделаем, а я еще насолю Саковичу сколько душе угодно.

— Дай бог, чтобы из этого что-нибудь вышло!

— Да как же может не выйти? Выйдет, потому что он только обо мне и думает, да вдобавок о моем наследстве. Поссориться со мной ему легко, даже саблей меня ранить, но в таком случае он бы сразу всего лишился.

И оказалось, что она была права. Сакович пришел к ней веселый и самоуверенный, а она встретила его с презрительной гримасой.

— Вы, кажется, — сказала она, — из страха перед Биллевичами хотите бежать в Пруссию?

— Не из страха перед Биллевичами, — ответил он, наморщив брови, — а для того, чтобы собрать свежие силы и расправиться с этими разбойниками!

— Счастливого пути!

— Как? Неужели вы думаете, что я поеду без вас, моя радость и надежда?

— Кто трусит, пусть ищет надежды в бегстве, а не во мне.

Сакович побледнел от гнева. Показал бы он ей, не будь она Анусей Божобогатой! Но, помня, перед кем он стоит, он справился с собой, лицо его искривилось усмешкой, и он ответил как бы шутя:

— Ну вот еще! Я спрашивать не буду! Посажу в карету и повезу!

— Вот как? — сказала девушка. — Вы, я вижу, вопреки распоряжениям князя, держите меня в плену? Ну так знайте, что если вы это сделаете, то вы больше слова от меня не услышите, Богом вам клянусь! Я воспитывалась в Лубнах и никого так не презираю, как трусов! Лучше бы мне не попадаться в такие руки! Лучше бы меня пан Бабинич до Судного дня на Литву вез, уж он-то никого не боялся!

— Боже мой! — крикнул Сакович. — Да скажите же, почему вы не хотите ехать в Пруссию?

Но Ануся сделала вид, что плачет.

— Взяли меня в плен, как татары, хоть я воспитанница княгини Гризельды и никто не имеет на меня никакого права! Взяли и держат, за море насильно увозят, того и гляди, начнут пытать раскаленными щипцами! О Боже, Боже!

— Да побойтесь вы Бога, к Коему взываете! — воскликнул пан староста. — Кто вас будет щипцами пытать?!

— Святые угодники, спасите меня! — повторяла, рыдая, Ануся.

Сакович сам не знал, что ему делать; его душило бешенство, гнев, минутами ему казалось, что он сойдет с ума или что с ума сошла Ануся. Наконец, он бросился к ее ногам и поклялся ей, что они останутся в Таурогах. Тогда она начала его просить, чтобы он уезжал, если ему страшно, и этим довела его до последней степени отчаяния, так что он вскочил и сказал, уходя:

— Хорошо! Мы останемся в Таурогах, а боюсь ли я Биллевичей, это вы скоро увидите!

И в тот же день, собрав остатки войска Бюцова и своих собственных солдат, он пошел, но не в Пруссию, а к Россиенам на отряд пана Биллевича, который стоял лагерем в лесу. Отряд не ожидал нападения, так как известие о выступлении последних войск из Таурог распространилось по всей окрестности. Староста, напав на отряд внезапно, разбил его в пух и прах. Сам мечник, который командовал этим отрядом, уцелел, но двое Биллевичей, его родственников, были убиты; с ними полегла на месте третья часть солдат; остальные разбежались на все четыре стороны. Староста привел в Тауроги несколько десятков пленных и повесил их, прежде чем Ануся успела за них заступиться.

Об отъезде из Таурог уже не говорили. Впрочем, сам староста уже об этом не думал, так как после этой новой победы «партии» не решались подвигаться дальше реки Дубисы.

Сакович стал хвастаться, что если бы Левенгаупт прислал ему два полка хорошей конницы, то он подавил бы восстание во всей Жмуди. Но Левенгаупта уже не было в этих краях, а Анусе не понравилось хвастовство старосты.

— Это вы с паном мечником так легко справились! — сказала она. — Но если бы здесь был тот, от которого вы оба с князем улепетывали, вы бы уж, наверное, были в Пруссии, без меня.

Старосту эти слова задели за живое:

— От кого это мы с князем улепетывали?

— От пана Бабинича! — ответила она, делая почтительный реверанс.

— Дал бы Бог встретить его в двух шагах!

— Вы бы тогда лежали на глубине двух шагов под землей! Уж лучше не накликайте беду на свою голову!

И Сакович не очень искренне желал этой встречи с Бабиничем, так как хотя он был человеком необыкновенной храбрости, но перед Бабиничем он чувствовал какой-то почти суеверный страх — такие ужасные воспоминания о нем остались у него после последнего похода. Кроме того, он не знал, скоро ли ему придется услышать это грозное имя.

Но прежде чем оно прогремело по всей Жмуди, грянула весть — для одних радостная, для Саковича страшная, — и все уста в Речи Посполитой повторяли ее в двух словах:

— Варшава взята!

Казалось, что земля расступается под ногами изменников, что вся Валгалла рушится на голову шведов со всеми героями, которые сияли в ней некогда, как солнце. Ушам не верилось, что канцлер Оксенстьерн в плену, Эрскин в плену, Левенгаупт в плену, Врангель в плену, Виттенберг, — сам великий Виттенберг, который кровью залил всю Речь Посполитую, который покорил половину ее еще до прихода короля, — в плену! Что король Ян Казимир торжествует и скоро начнет судить виновных.

Весть эта летела, как на крыльях, гудела, как граната, над Речью Посполитой. Летела по деревням, и мужик повторял ее мужику; летела по полям, и повторяли ее колосья; летела по лесам, и сосна повторяла ее сосне, орлы клекотали о ней в воздухе — и все живое хваталось за оружие.

В окрестностях Таурог мигом забыли о недавнем поражении мечниковского отряда. Страшный прежде Сакович стал карликом даже в собственных глазах; «партии» снова стали нападать на шведские отряды; Биллевичи, опомнившись от недавнего разгрома, снова перешли Дубису во главе своих крепостных и остатков ляуданской шляхты.

Сакович сам не знал, что делать, куда обратиться, откуда ждать спасения. Он давно уже не имел известий от князя Богуслава и тщетно ломал себе голову, где он и в каких войсках его искать. И минутами его охватывала смертельная тревога: не попал ли князь в плен?

Он с ужасом вспоминал, как князь говорил ему, что обоз он отправит в Варшаву, и если его назначат комендантом гарнизона в столице, то он там останется, так как оттуда ему легче всего будет наблюдать за всем, что происходит в стране.

Многие утверждали наверное, что князь попал в руки Яна Казимира.

— Если бы князя не было в Варшаве, — говорили они, — то почему же наш всемилостивейший государь исключил его одного из-под действия амнистии, которая распространяется на всех поляков, служивших в шведском гарнизоне? Он, несомненно, в руках короля, а раз князь Януш был заочно приговорен к плахе, то та же участь ждет и Богуслава.

После долгих размышлений Сакович пришел к тому же убеждению и боролся с отчаянием; во-первых, он любил князя, а во-вторых, знал, что в случае смерти его могущественного покровителя ему, который был правой рукой изменника, труднее будет унести свою голову из Речи Посполитой, чем дикому зверю, окруженному охотниками.

Ему казалось, что остается только одно: не обращать внимания на сопротивление Ануси и бежать в Пруссию, искать службы и хлеба.

«Но что будет, — спрашивал он не раз себя, — если и курфюрст испугается гнева Речи Посполитой и