гетмана Госевского с шестью тысячами конных литвин и татар.
— Мы узнали об этом, — говорил пан Бес, — раньше, чем подошел Бабинич; он шел очень осторожно и медленно. Пан Госевский отсюда в четырех или пяти милях. Князь, получив это известие, должен был поспешно отступить, чтобы соединиться с паном Радзейовским, которого без труда могли разбить. Мы шли быстро, и нам удалось соединиться. Князь сейчас же разослал несколько разъездов во все стороны, чтобы сообщить это вам, генерал. Многие из них попадут в руки татар или мужиков, но иначе сделать было нельзя.
— Где князь и Радзейовский?
— В двух милях отсюда, у берега.
— Князь увел все силы?
— Пехоту он должен был оставить, и она пробирается лесом, чтобы скрыться от татар.
— Такая конница, как татарская, может идти и самым густым лесом. Мы этой пехоты больше не увидим! Но в этом никто не виноват, и князь поступил, как опытный вождь.
— Князь отправил большой разъезд к Остроленке, чтобы ввести в заблуждение пана подскарбия литовского. Они пойдут туда немедля, думая, что все наше войско отправилось к Остроленке.
— Это хорошо! — сказал обрадованный Дуглас. — С паном подскарбием мы справимся!
И, не теряя ни минуты, он тронулся вперед, чтобы соединиться с Богуславом и Радзейовским. Это произошло в тот же день, к великой радости пана Радзейовского, который плена боялся пуще смерти, так как знал, что, как изменник и виновник всех несчастий Речи Посполитой, он должен будет ответить за все.
Но теперь, после соединения с Дугласом, шведская армия состояла из четырех с лишним тысяч человек, а потому могла помериться с силами гетмана польного. Правда, у него было шесть тысяч конницы, но татары, кроме татар Кмицица, прекрасно обученных, не годились для битвы в открытом доле. Да и сам пан Госевский хотя и был сведущий и опытный воин, но не умел так воодушевлять людей, как пан Чарнецкий.
А Дуглас ломал себе голову, с какой целью Ян Казимир отправил гетмана польного за Буг. Король шведский вместе с курфюрстом шел к Варшаве, рано или поздно должно было произойти решительное сражение. Хотя у Яна Казимира войска было больше, чем у шведов, но шесть тысяч регулярных солдат — это была слишком большая сила, и король вряд ли бы захотел лишаться ее добровольно.
Правда, пан Госевский спас Бабинича от неминуемой гибели, но чтобы спасти Бабинича, королю нечего было посылать целую дивизию. Значит, в этом походе была какая-то скрытая цель, но шведский генерал не умел угадать ее, несмотря на всю свою проницательность.
В письме шведского короля, полученном через неделю, ясно чувствовалось беспокойство и даже что-то похожее на ужас перед этой экспедицией. Король в нескольких словах объяснял ее причины. По мнению Карла-Густава, гетман был послан не затем, чтобы напасть на армию Дугласа, не затем, чтобы идти на Литву поддержать там восстание, так как это было излишне, а затем, чтобы угрожать Пруссии и именно ее восточной части, где совершенно не было войска.
«Рассчитывают на то, — писал король, — что курфюрста можно поколебать в верности Мальборгскому трактату и нам, — и это легко может случиться, ибо он всегда готов заключить союз с Христом против дьявола и с дьяволом против Христа, чтобы из обоих извлечь выгоду».
Письмо кончалось поручением, чтобы Дуглас старался изо всех сил не пустить гетмана в Пруссию, так как он, если ему не удастся пробраться туда в течение нескольких недель, должен будет вернуться под Варшаву.
Дуглас решил, что эта задача вполне в его силах. Еще недавно он успешно сражался с самим Чарнецким, и Госевский не был ему страшен. Он не рассчитывал уничтожить его дивизию, но был вполне уверен, что сможет ее задержать и парализовать ее движения.
С этой минуты начались очень искусные маневры двух армий, которые, избегая решительного сражения, старались обойти одна другую. Оба вождя достойно соперничали друг с другом, но опытность Дугласа взяла верх, и дальше Остроленки он Госевского не пустил.
А Бабинич, уцелевший от той ловушки, которую готовил ему Богуслав, не спешил соединяться с литовской дивизией, так как он занялся той пехотой, которую Богуслав должен был оставить по дороге, когда ему пришлось поспешно соединиться с Радзейовским. Его татары, которых вели местные лесники, шли за нею день и ночь, хватая неосторожных или тех, которые отставали. Недостаток провианта заставил шведов разделиться на маленькие отряды, которым легче было прокормиться, но этого только и ждал пан Бабинич.
Разделив свой чамбул на три отряда, которыми командовали — он сам, Акбах-Улан и Сорока, он через несколько дней перерезал большую часть этой пехоты. Это была какая-то облава на людей в лесной чаще.
Она широко прославила имя Бабинича среди Мазуров. Отряды соединились и пошли к гетману Госевскому и нашли его под самой Остроленкой, когда гетман польный, поход которого был только демонстрацией, получил от короля приказ возвращаться под Варшаву. Пану Бабиничу недолго пришлось тешиться обществом Заглобы и Володыевского, которые сопровождали гетмана во главе ляуданского полка. Они встретились очень сердечно, так как теперь уже были большими друзьями. Оба молодых полковника досадовали, что им ничего не удалось поделать с Богуславом, но пан Заглоба утешал их, то и дело подливая им в чарки, и говорил:
— Это ничего! Моя голова еще с мая месяца работает над фортелями, а я никогда еще не ломал себе голову зря. Я придумал несколько, и очень недурных, но рассказывать пока некогда, разве что под Варшавой, куда мы отсюда тронемся.
— Мне надо в Пруссию, — ответил Бабинич, — под Варшавой я не буду!
— А разве ты сумеешь пробраться в Пруссию? — спросил Володыевский.
— Видит Бог, проберусь и обещаюсь натворить там таких дел, что меня не скоро забудут. Я скажу своим татарам: «Гуляй вовсю!» Они бы и здесь рады людей резать, да я им пригрозил за это веревкой. Но в Пруссии я и сам погуляю! Как же мне не пробраться? Вы не могли, но это другое дело, большой силе легче преградить путь, чем такому отряду, как мой чамбул. С ним мне легко скрываться. Иной раз я в тростнике сижу, а Дуглас у меня под носом проходит, ничего не зная. Дуглас тоже, верно, за вами пойдет, и тогда дорога будет свободна.
— Но ты, я слышал, ему досадил, — сказал Володыевский, потирая руки.
— Ишь, шельма! — прибавил пан Заглоба. — Каждый день должен был рубашку переодевать — так потел! Вы и Хованского так не трепали, и должен сказать, что я сам не мог бы лучше, будь я на вашем месте, хотя еще пан Конецпольский говорил, что в партизанской войне никто не превзошел Заглобу.
— Сдается мне, — сказал Кмицицу Володыевский, — что если Дуглас вернется, то он оставит здесь Радзивилла, чтобы он преследовал тебя.
— Дай бог! Я сам на это надеюсь! — живо ответил Кмициц. — Если я стану искать его, а он меня, то мы встретимся! В третий раз он меня не свалит, а если и свалит, то сам не встанет. Твои приемы я помню хорошо, и все твои удары я знаю как «Отче наш»! Я каждый день упражняюсь с Сорокой, чтобы не позабыть.
— Фортели — ерунда! — воскликнул Володыевский. — Сабля — вот это дело!
Эта мысль кольнула пана Заглобу, и он сейчас же ответил:
— Каждая мельница думает, что главное дело крыльями махать, а знаешь почему, Михал? Потому что у нее солома под крышей, сиречь на голове! Военное искусство все построено на фортелях, иначе Рох Ковальский мог бы стать гетманом великим, а ты польным!
— А что пан Ковальский поделывает? — спросил Кмициц.
— Пан Ковальский? Он железный шлем на голове носит, и правильно — для капусты горшок нужен. Награбил он в Варшаве, просто сил нет, вошел в славу и поступил в гусары к князю Полубинскому, а все только затем, чтобы проткнуть Карла-Густава гусарским копьем. Приходит он к нам каждый день и только глазами и рыщет, не выглядывает ли где-нибудь горлышко бутылки из-под соломы. Не могу я малого от пьянства отучить. Ему и мой пример не помогает! Но я ему предсказывал, что не к добру он бросил ляуданский полк. Шельма неблагодарная. Несмотря на все мои благодеяния, бросил меня, такой-сякой, и все из-за гусарского копья!
