выбрать, то пусть едет в Пруссию и там выжидает, что случится. Курфюрст сидит теперь в маркграфстве, поэтому князь Богуслав будет пользоваться там большим влиянием, он может прибрать пруссаков к рукам, увеличить число своих войск и стать во главе значительных сил. Тогда и те, и Другие сделают для нас что угодно, лишь бы привлечь нас на свою сторону, и Род наш не только не упадет, но возвысится, а это главное.
— Вы, ваше сиятельство, говорили, что главное — благо отечества!
— Не придирайся к каждому слову; я уже тебе раз сказал, что это одно и то же… Я прекрасно знаю, что хотя князь Богуслав подписал наш договор со Шведами, но они его не считают своим сторонником. Пусть же он распустит слух, да и ты его распускай, что я его принудил подписать; этому легко поверят, так как часто случается, что родные братья принадлежат к разным партиям. Таким образом у него будет возможность войти в сношения с конфедератами и, пригласив начальников к себе, как будто для переговоров, потом схватить их и увезти в Пруссию. Это лучший способ, и благодетельный для отчизны, ибо иначе эти люди окончательно ее погубят.
— И это все, что я должен сделать? — спросил с некоторым разочарованием Кмициц.
— Это только часть, и даже не самая главная. От князя Богуслава ты поедешь с моими письмами к самому Карлу-Густаву. Я здесь не могу ничего добиться от графа Магнуса со времени клеванской битвы. Он все косится на меня и думает, что если только у шведов нога поскользнется или татары пойдут на другого врага, то я пойду против шведов.
— Судя по тому, что вы раньше сказали, ваше сиятельство, его предположения справедливы!
— Справедливы или несправедливы, но я не хочу, чтобы так было и чтобы он заглядывал мне в карты… Впрочем, он и лично не расположен ко мне. Вероятно, он уж оговаривал меня перед королем, а в том, что назвал меня или слабым, или ненадежным, я уверен. Нужно это исправить! Ты передашь королю мои письма, и, если он будет расспрашивать тебя о клеванском сражении, расскажи все, как было. Ты можешь еще прибавить, что я этих людей приговорил к смерти, но что ты упросил помиловать. Тебе за это ничего не будет, наоборот, такая искренность может понравиться. Графа Магнуса прямо осуждать перед королем ты не должен, он его зять… Но если бы король, между прочим, спросил тебя об общем настроении, ты скажи ему, что все упрекают графа в неблагодарности гетману за его искреннюю дружбу к шведам, что самого князя это очень огорчает. Если он спросит, правда ли, что все меня оставили, скажи, что это неправда, и в доказательство сошлись на себя. Называй себя полковником, это на самом деле так! Скажи, что сторонники Госевского взбунтовали войска, и прибавь, что мы — заклятые враги. Дай понять, что если бы граф Магнус прислал бы мне несколько орудий и конницу, я давно разгромил бы мятежников… что это общее мнение. Прислушивайся внимательно ко всему, что говорят при дворе, и сообщай все не мне, а князю Богу славу в Пруссию. Ты можешь это сделать и через людей графа, если представится случай. Ты ведь, кажется, говоришь по-немецки?
— У меня был товарищ курляндский дворянин, некий Зенд. От него я выучился недурно говорить по- немецки. В Лифляндии тоже приходилось бывать.
— Это хорошо.
— А где мне найти шведского короля? — спросил Кмициц.
— Там, где он будет. Во время войны трудно это сказать. Если найдешь его около Кракова, тем лучше, у тебя будут письма и к другим лицам, которые сейчас в той местности.
— Значит, мне нужно будет ехать еще и к другим?
— Конечно. Тебе нужно обязательно видеться с маршалом коронным Любомирским, которого мне очень важно перетянуть на свою сторону. Это очень богатый человек и в Малопольше пользуется большим влиянием. Если он согласится перейти на сторону шведов, то Яну Казимиру нечего будет делать в Речи Посполитой. О том, что ты везешь к нему письма, а также и о цели своей поездки, ты не скрывай от короля… но не хвастай этим, а сделай вид, что проболтался случайно. Дай Бог, чтобы Любомирский не отказался. Сначала он, конечно, будет колебаться; но надеюсь, что мои письма произведут на него впечатление, особенно потому, что у него есть важная причина заботиться о моем к нему расположении. Впрочем, я тебе скажу, чтобы ты знал, как действовать. Он уже давно подъезжал ко мне, чтобы выпытать, не отдам ли я свою единственную дочь за его сына, Гераклия. Оба они еще дети, но можно будет заключить условие, а для него это очень важно, ибо другой такой невесты нет во всей Речи Посполитой; а если бы два таких состояния соединить в одно, то ему не было бы равного в мире. А если еще подать надежду, что его сын за моей дочерью унаследует и великокняжескую корону, о чем ты дашь понять ему, то он соблазнится, как Бог свят: уж очень он заботится о славе своего дома — больше, чем о Речи Посполитой.
— Что же мне ему сказать?
— То, что мне неудобно писать… Но нужно подсунуть ему все это осторожно. Боже тебя сохрани сказать ему, что ты от меня слышал о моем желании добиться короны. Это слишком рано… Но скажи, что вся шляхта на Литве и Жмуди только и говорит об этом, что сами шведы говорят об этом, что ты и при дворе это слышал… Обрати внимание, кто ближе всего к нему стоит, и подай тому такую мысль: если Любомирский перейдет на сторону шведов и поможет князю получить великокняжескую корону, то он в награду сможет требовать для своего сына руки дочери Радзивилла и со временем унаследовать его корону; намекни ему также, что, получив ее, он может рассчитывать уже и на польский престол. Если они за эту мысль не ухватятся обеими руками, то тем самым покажут, что они мелкие люди! Кто боится великих планов, тот должен довольствоваться булавой, каштелянством, пусть выслуживается, гнет спину, через слуг добивается милости, ибо он ничего лучшего не стоит!.. Бог меня предназначил для другого, и я смело протягиваю руку ко всему, что в человеческой власти, — я хочу дойти до тех пределов, какие сам Бог предоставил людям…
И, сказав это, князь вытянул вперед руки, точно желая схватить какую-то невидимую корону, но вдруг от возбуждения стал задыхаться. Но скоро он успокоился и сказал прерывающимся голосом:
— В то время, когда душа стремится… точно к солнцу… болезнь твердит свое «Memento!»…[21] Будь что будет… но я предпочитаю, чтобы смерть застала меня в короне… а не в королевской приемной…
— Может, позвать доктора? — спросил Кмициц.
Радзивилл махнул рукой:
— Не надо… не надо… Мне уже лучше… Вот все, что я хотел тебе сказать… Кстати… следи за тем, что предпримут Потоцкий и его сторонники. Они держатся крепко и… и сильны… Конецпольский и Собеский тоже неизвестно, на чьей стороне… Смотри и учись… Вот, все прошло… Ты меня хорошо понял?
— Да. Если в чем-нибудь и ошибусь, то по собственной вине.
— Письма почти все написаны. Когда ты хочешь ехать?
— Сегодня, и как можно скорее!
— Ты ни о чем не хочешь меня попросить?
— Ваше сиятельство… — начал Кмициц и запнулся.
— Говори смело, — сказал князь.
— Прошу вас, — сказал Кмициц, — пусть мечнику и ей… не причинят никакой обиды…
— Можешь быть уверен. Но вижу, ты эту панну еще любишь.
— И сам не знаю! — ответил Кмициц. — Минутами люблю, минутами ненавижу. Все между нами кончено… осталось лишь одно страдание… Я не женюсь на ней, но не хочу также, чтобы она досталась другому. Не допускайте до этого, ваше сиятельство… Я сам не знаю, что говорю… и вы не обращайте на мои слова внимания… Мне нужно уехать, тогда Бог вернет мне рассудок.
— Будь покоен; я к ней никого не допущу, и отсюда они не уедут. Лучше всего бы отправить ее в Тауроги к княжне. Будь покоен, пан Андрей! Ступай, готовься к дороге, а потом приходи ко мне обедать…
Кмициц поклонился и вышел, а князь вздохнул с облегчением. Он был рад отъезду Кмицица. При нем останется его полк и имя, как сторонника, а о нем самом он не заботился.
Напротив, уехав, Кмициц мог оказать ему большую услугу; в Кейданах он давно стал ему в тягость. Гетман был в нем увереннее издали, чем вблизи; а его дикая горячность могла окончиться в Кейданах взрывом и опасным для них обоих разладом.
— Уезжай скорее, сущий дьявол! — пробормотал князь, посматривая на дверь, за которой скрылся Кмициц.
