как к нему явился хозяин постоялого двора.
— Я к вашей милости с новостью, — сказал он.
— Хорошей?
— Ни дурной, ни хорошей, а только то, что у нас гости. Сегодня утром к нам съехался целый двор и остановился в доме старосты. Сколько войска, карет, прислуги. Мы думали сначала, что это сам король.
— Какой король?
Корчмарь замялся и стал теребить в руках шапку.
— Правда, у нас теперь два короля, но ни один из них не приехал, а приехал князь-конюший.
Кмициц вскочил.
— Что? Князь-конюший? Князь Богуслав?
— Точно так. Двоюродный брат князя-воеводы виленского.
— Вот приятная встреча! — воскликнул Кмициц.
Корчмарь, поняв, что Кмициц знаком с князем, поклонился ему ниже, чем накануне, и вышел из комнаты, а Кмициц стал торопливо одеваться и час спустя был уже у дома старосты.
Все местечко было полно солдат. Пехота устанавливала в козлы ружья; Драгуны спешились и заняли соседние дома. Солдаты и придворные в самых разнообразных одеждах стояли перед домами или прогуливались по улицам. Всюду слышалась французская и немецкая речь. Нигде ни одного польского воина, ни одного польского мундира; пехота и драгуны были одеты в какие-то странные костюмы, совсем не похожие на те, которые Кмициц видел на иностранных солдатах в Кейданах. Солдаты были так красивы и видны, что каждого рядового можно было принять за офицера. Кмициц залюбовался ими. Все они с любопытством разглядывали молодого рыцаря, шедшего в дорогом праздничном наряде в сопровождении свиты.
По двору бродили придворные, все одетые по-французски: пажи в беретах с перьями, берейторы в высоких шведских ботфортах.
Видимо, князь не имел намерения останавливаться надолго в Пильвишках и заехал только накормить лошадей, так как экипажи стояли тут же, а лошадей кормили из жестяных сит, которые держали в руках.
Кмициц подошел к офицеру, стоявшему на карауле перед домом, и сказал, кто он и зачем приехал; тот отправился сейчас же доложить о нем князю. Немного спустя он торопливо вернулся с уведомлением, что князь немедленно хочет видеть гетманского посланного, и, указывая Кмицицу дорогу, вошел вместе с ним в дом.
Миновав сени, они в столовой застали нескольких придворных, сидевших с вытянутыми в креслах ногами и сладко дремавших. Перед дверью следующей комнаты офицер остановился и, поклонившись пану Андрею, сказал по-немецки:
— Князь там!
Пан Андрей вошел и остановился у порога. Князь сидел перед зеркалом, поставленным в углу комнаты, и так пристально всматривался в свое лицо, только что покрытое румянами и белилами, что не обратил внимания на вошедшего. Двое слуг, стоя на коленях, застегивали пряжки высоких дорожных сапог, он же расчесывал медленно густую, ровно подрезанную надо лбом гривку золотистого парика или, может быть, собственных густых волос.
Это был еще молодой человек, лет тридцати пяти, которому на вид можно было дать лет двадцать пять самое большое. Кмициц знал его, но смотрел на него с любопытством, во-первых, потому, что много слышал об его рыцарской славе и многочисленных поединках с разными заграничными вельможами, а также благодаря необыкновенной наружности его, которую, увидев раз, трудно было забыть. Князь был высок и прекрасно сложен, но над его плечами возвышалась такая маленькая голова, что, казалось, она была приставлена с другого туловища; черты лица были тоже необыкновенно мелки, почти как у юноши, но и в нем не было симметрии: большой римский нос и громадные глаза, необыкновенной красоты и блеска, с орлиной смелостью взгляда. Остальная часть лица, окаймленная вдобавок длинными, густыми локонами, исчезла почти совсем; над маленькими, чуть ли не детскими губами росли небольшие усики. Нежный цвет лица, подкрашенного белилами и румянами, делал его похожим на девушку, но в то же время смелость, гордость и самоуверенность его лица не позволяли забывать, что это тот знаменитый «chercheur de noises»[23], как его называли при французском дворе, у которого острота так же легко вылетала из уст, как сабля из ножен.
В Германии, в Голландии и Франции рассказывали чудеса об его военных подвигах, ссорах, приключениях и поединках. В Голландии он бросился в самый разгар битвы в толпу несравненной испанской пехоты и собственными руками отбивал орудия и знамена; во главе полков принца Оранского брал крепости, признанные опытными вождями неприступными; над Рейном, во главе французских мушкетеров, он разбивал полки тяжелой немецкой пехоты; ранил на поединке первого французского фехтовальщика, князя де Фремуйля; другой известный забияка, барон фон Гетц, на коленях умолял его даровать ему жизнь; он ранил барона Грота, за что должен был выслушивать от брата Януша горькие упреки в том, что унижает свое княжеское достоинство, выходя на поединок с людьми низшего происхождения; наконец, на балу в Лувре, в присутствии всего французского двора, он дал пощечину маркизу де Риэ за то, что тот ему сказал дерзость.
Поединки, происходившие инкогнито по маленьким городам, гостиницам и постоялым дворам, не входили, конечно, в расчет. Все в нем было полно какой-то смеси женской изнеженности с необузданной отвагой. Во время редких кратковременных посещений родной страны он забавлялся ссорами с родом Сапег и охотой. Но тогда лесникам приходилось отыскивать для него медведиц с медвежатами, самых опасных и остервенелых, на которых он шел, вооружившись только рогатиной. Впрочем, он скучал на родине и приезжал домой нехотя, главным образом, во время войны; большими победами он прославился под Берестечком, Смоленском, Могилевом. Война была его стихией, хотя его быстрый и гибкий ум годился и для дипломатических интриг.
В них он умел быть терпеливым и твердым, гораздо более постоянным, чем в своих «амурах», длинная вереница которых дополняла историю его жизни. Мужья, у которых были красивые жены, боялись его как огня. Должно быть, поэтому он сам до сих пор не женился, хотя высокое происхождение и несметные богатства делали его одним из завиднейших женихов в Европе. Его сватали французский король и королева Мария-Людвика польская, князь Оранский и дядя, принц Бранденбургский, но он предпочитал свободу.
— Приданого мне не надо, — говорил он цинично, — а в других радостях у меня нет недостатка.
Так он дожил до тридцати пяти лет.
Кмициц, стоя у порога, с любопытством присматривался к отражавшемуся в зеркале лицу, а князь задумчиво расчесывал волосы; пан Андрей наконец кашлянул раз, другой, тогда князь, не поворачивая головы, спросил:
— Кто там? Не посланный ли от князя-воеводы?
— Не посланный, но от князя-воеводы! — ответил пан Андрей.
Тогда князь повернул голову и, увидев перед собой блестящего молодого человека, понял, что имеет дело не с обыкновенным слугой.
— Простите, мосци-пане кавалер! — сказал он любезно. — Вижу, что я ошибся. Но лицо ваше мне знакомо, хотя фамилии не могу вспомнить. Вы не придворный князя-воеводы?
— Меня зовут Кмициц, — ответил пан Андрей, — я не придворный, а полковник, с того времени, как привел князю-гетману собственный полк.
— Кмициц! — воскликнул князь. — Тот самый, который во время последней войны делал выпады на Хованского… а потом недурно справлялся и на собственный страх… Я много о вас слышал!
Сказав это, князь стал внимательнее и с некоторым удовольствием всматриваться в пана Андрея, в котором он, по рассказам, видел человека своего покроя.
— Садитесь, пане кавалер! — сказал он. — Я очень рад познакомиться поближе. А что слышно в Кейданах?
— Вот письмо от князя-гетмана, — ответил Кмициц.
Слуги, окончив застегивание сапог, вышли, князь сломал печать и стал читать, спустя минуту на его лице отразились скука и апатия. Он бросил письмо под зеркало и сказал:
