— Ничего нового. Князь-воевода советует мне перебраться в Пруссию или Тауроги, что я и делаю, как видите. Ma foi![24] Я не понимаю пана брата! Он пишет мне, что курфюрст в маркграфстве, что в Пруссию пробраться благодаря шведам он не может. Пишет, что у него волосы дыбом встают на голове: почему я молчу? А что же мне делать? Если курфюрст не может пробраться, то как же проберется мой посланный? Я сидел на Полесье потому, что ничего другого не оставалось делать. И скажу вам, мосци-кавалер, что скучал там, как черт на молебне. Медведей, что были близ Тыкоцина, я перебил всех, женщины тамошние пахнут овчиной, а этого запаха мой нос не выносит. Кстати, вы понимаете по-французски или по-немецки?
— По-немецки понимаю, — ответил Кмициц.
— Ну слава богу… Буду говорить по-немецки: от вашего языка у меня губы пухнут.
Сказав это, князь слегка вытянул нижнюю губу и прикоснулся к ней пальцами, как бы желая убедиться, не распухла ли она в самом деле, потом посмотрел в зеркало и продолжал:
— До меня дошли слухи, что около Лукова у какого-то шляхтича Скшетуского дивной красоты жена. Это далеко. Но я послал людей похитить ее и привезти сюда. И вот, вы не поверите, ее не нашли дома!
— Ваше счастье, — ответил пан Андрей, — потому что это жена знаменитого кавалера и рыцаря, который из Збаража пробрался через все войска Хмельницкого к королю.
— Мужа осаждали в Збараже, а я бы жену осадил в Тыкоцине. Вы думаете, что она защищалась бы с такой же яростью?
— Ваше сиятельство, при такой осаде вы не нуждались бы в моих советах, поэтому легко можете обойтись и без моего мнения! — ответил резко Кмициц.
— Правда. Жаль терять время на такие разговоры, — ответил князь. — Возвращаюсь к делу: у вас есть еще какие-нибудь письма?
— Письмо вашему сиятельству я уже передал, есть еще к шведскому королю. Не можете ли вы мне сказать, где его искать?
— Ничего не знаю. И откуда мне знать? В Тыкоцине его нет, за это я ручаюсь, потому что если бы он хоть раз заглянул туда, то отказался бы от обладания всей Речью Посполитой. Варшава, как я уже вам писал, в шведских руках, но вы и там не найдете его королевского величества. Он, должно быть, около Кракова или в самом Кракове, если не ушел еще в королевскую Пруссию. В Варшаве вы все узнаете. По моему мнению, Карл-Густав должен подумать о прусских городах, так как не может оставить их за собою. Кто бы мог ожидать, что в то время, когда вся Речь Посполитая отказывается от своего короля, когда вся шляхта присоединяется к шведам и воеводства сдаются одно за другим, — прусские города не хотят и слышать о шведах и готовятся дать отпор. Они хотят спасти Речь Посполитую и поддержать Яна Казимира. Задумывая наше дело, мы полагали, что все будет иначе, что они-то нам и помогут разрезать тот каравай, который вы зовете своей Речью Посполитой. А тут — ни с места! Счастье, что курфюрст глаз с них не спускает. Он уже обещал им помощь против шведов, но жители Гданьска ему не доверяют и говорят, что у них довольно своих сил.
— Мы уже знали это в Кейданах, — ответил Кмициц.
— Если у них недостаточно своих сил, то во всяком случае у них хорошее чутье, — продолжал князь, — графу столько же дела до Речи Посполитой, сколько мне или воеводе виленскому.
— Позвольте мне, ваше сиятельство, не согласиться с вами! — воскликнул с жаром Кмициц. — Князь-воевода только и заботится о Речи Посполитой и готов за нее пролить последнюю каплю крови.
Князь Богуслав захохотал:
— Вы слишком молоды, кавалер, молоды! Дядя-курфюрст больше всего заботится о том, как бы сцапать королевскую Пруссию, и только поэтому и предлагает им свою помощь. Но как только она будет у него в руках, как только в городах будут стоять его гарнизоны, он на следующий же день заключит союз со шведами, турками, даже с дьяволами. Если бы еще шведы прибавили ему часть Великопольши, то он бы из кожи вылез, чтобы помочь им забрать остальное. В том-то и горе, что шведы сами точат зубы на Пруссию, и отсюда все недоразумения между ними.
— Я с недоумением слушаю слова вашего сиятельства, — сказал Кмициц.
— Черт меня брал на Полесье, — продолжал князь, — что мне приходилось так долго сидеть сложа руки. Но что мне было делать? Мы условились с князем-воеводой, что, пока в Пруссии дело не выяснится, я не перейду открыто на сторону шведов. И это правильно, ибо этим путем всегда будет открыт тайный выход. Я послал даже тайно гонцов к Яну Казимиру, объявляя, что готов созвать на Полесье посполитое рушение, лишь бы мне прислали манифест. Короля, может быть, мне и удалось бы провести, но королева мне не верит и, должно быть, отсоветовала. Если бы не бабы, я бы уж сегодня стоял во главе всей полесской шляхты, а главное, во главе тех конфедератов, что разоряют теперь имения князя-воеводы: ведь им не оставалось бы ничего более, как пойти под мою команду. Я называл бы себя сторонником Яна Казимира, а на самом деле, имея в руках силу, торговался бы со шведами. Но эта баба слышит, как трава растет, и отгадывает самые сокровенные мысли. Она не королева, а настоящий король. У нее больше ума в одном мизинце, чем у Яна Казимира во всей голове.
— Князь-воевода… — начал Кмициц.
— Князь-воевода, — перебил с нетерпением Богуслав, — вечно опаздывает со своими советами, он пишет мне в каждом письме «сделай то-то и то-то», а я это давно уже сделал. Князь-воевода, кроме того, голову потерял… Послушайте, пане кавалер, чего он от меня требует…
И князь схватил письмо и стал читать вслух:
— «Сами вы, ваше сиятельство, будьте в дороге осторожны, а этих сорванцов конфедератов, которые шалят там, на Полесье, и взбунтовались против меня, постарайтесь разбить, чтобы они не могли пойти к королю. Они идут на Заблудов, а там крепкое пиво: как только перепьются, пусть их всех перережут, потому что они не стоят ничего лучшего. Когда будут перерезаны главари, остальные разбредутся».
Богуслав с недовольством бросил письмо на стол.
— Ну посудите, как же я могу в одно и то же время ехать в Пруссию и Устраивать резню в Заблудове? Играть роль патриота и сторонника Яна Казимира и вместе с тем резать тех, кто не хочет изменять королю и отчизне. Есть ли здесь смысл? Разве одно другому не противоречит? Ma foi, князь-гетман теряет голову! Ведь я сейчас, по дороге в Пильвишки, встретил какой-то взбунтовавшийся полк, идущий на Полесье. Я бы с удовольствием его разгромил, хотя бы для того, чтобы доставить себе удовольствие; но пока я не стал открытым сторонником шведов, пока дядя-курфюрст хотя бы для виду на стороне прусских городов а, следовательно, и на стороне Яна Казимира, — до тех пор я не могу доставлять себе подобные удовольствия, ей-богу, не могу… Единственно, что я мог сделать, — это любезничать с этими бунтовщиками, как и они со мной любезничали, подозревая меня в сношениях с гетманом, но не имея явных доказательств.
Тут князь уселся удобнее в кресло, вытянул ноги и, заложив небрежно руки под голову, начал повторять:
— Ну и галиматья в вашей Речи Посполитой! Ну и галиматья! Ничего подобного нельзя встретить во всем мире.
Вдруг он замолчал; ему, видно, пришла в голову какая-то новая мысль, он хлопнул себя по парику и спросил:
— А вы не будете на Полесье, ваць-пане?
— Как же, — ответил Кмициц, — у меня есть письмо с инструкциями к Герасимовичу, подстаросте в Заблудове.
— Вот как? Но ведь Герасимович здесь, со мной, — сказал князь. — Он едет с гетманскими вещами в Пруссию; мы боялись, что они попадут в руки бунтовщиков. Погодите, я прикажу его позвать.
Князь кликнул слугу и велел позвать подстаросту, а сам продолжал:
— Как все хорошо складывается. Вы избавите себя от лишних хлопот. Хотя… пожалуй, и жаль, что вы не едете на Полесье, там в числе конфедератских главарей есть и ваш однофамилец… Может быть, вам удалось бы его к нам завербовать.
— У меня не хватило бы времени, — ответил Кмициц, — мне нужно спешить к королю шведскому и пану Любомирскому.
— А! Значит, у вас есть письмо и к пану коронному маршалу? Догадываюсь, в чем дело… Когда-то Любомирский думал сосватать своего сына с дочерью Януша… Не хочет ли теперь гетман деликатным
