Потом он велел пажу позвать Гангофа.
— Кмициц тебе передает свой полк, он уезжает; кроме того, ты будешь командовать всей конницей.
На холодном лице Гангофа мелькнуло что-то похожее на радость; он получил повышение.
Он почтительно поклонился и произнес:
— Постараюсь верной службой отплатить вашему сиятельству за милость. Потом выпрямился и ждал, точно желая что-то сказать.
— Что еще? — спросил князь.
— Сегодня утром из Вилькомира приехал шляхтич с донесением, что против вашего сиятельства идет Сапега с войсками.
Радзивилл вздрогнул, но тотчас овладел собой и сказал Гангофу:
— Можешь идти!
А потом глубоко задумался.
XXIV
Кмициц ревностно занялся приготовлениями к отъезду и выбором людей, которые должны были его сопровождать; он решил ехать со свитой, во-первых, для безопасности, а во-вторых, для представительства, подобающего послу. Он торопился выехать в тот же день на ночь, а если дождь не пройдет, то на следующее утро. Наконец ему удалось найти шесть надежных солдат, служивших у него в лучшие времена и готовых идти за ним хоть на край света. Это была исключительно шляхта, остатки некогда сильной шайки, уничтоженной Бутрымами. В числе его свиты был и вахмистр Сорока, давнишний слуга Кмицица, опытный и бравый солдат, на душе которого тяготело немало преступлений.
После обеда гетман передал Кмицицу письма и пропуск к шведским комендантам, потом распрощался с ним трогательно и советовал быть осторожным.
К вечеру погода прояснилась, бледное осеннее солнце показалось над Кейданами и скрылось за багровыми тучами, покрывавшими небо на западе длинными полосами. Кмициц за чаркой меда прощался с офицерами, когда вошел Сорока и спросил:
— Скоро тронемся, мосци-комендант?
— Через час! — ответил Кмициц.
— Все готовы и ждут на дворе.
Вахмистр вышел, а офицеры принялись еще чаще чокаться, хотя Кмициц скорее делал вид, что пьет. Вино ему казалось противным и ничуть не улучшало его настроения, между тем как остальные были уже изрядно навеселе.
— Мосци-полковник! — говорил Гангоф. — Передайте от меня нижайший поклон князю Богуславу. Столь умного и храброго рыцаря нет во всей Речи Посполитой. Приехав к нему, вы подумаете, что попали во Францию. Другой язык, другие обычаи, и этикет такой, какого вы не встретите и при королевском дворе.
— Я помню князя Богуслава под Берестечком, — сказал Харламп. — У него был драгунский полк, вышколенный на французский лад и несший обязанности и пехоты, и конницы. Как офицеры, так и солдаты были почти сплошь французы и такие франты, что ото всех от них пахло всякими благовониями, как из аптеки. Благовоспитанность же и любезность они строго соблюдали даже во время битвы: проколов врага рапирой, каждый из них обязательно прибавлял: «Pardonnez moi!»[22] A князь Богуслав ездил среди них всегда улыбающийся, хоть бы во время самого горячего боя, ибо у французов в моде смеяться во время кровопролития. После сражения ему сейчас же приносили свежие воротнички, волосы он приглаживал горячими щипцами, делая из них локоны. Но несмотря на это, он все же очень храбр и всегда шел первым в огонь.
— Да, — заметил Гангоф, — интересные вещи ожидают вас там, вы увидите самого шведского короля, а это после нашего князя первый воин в мире.
— И Чарнецкого, — прибавил Харламп, — а об его храбрости тоже немало рассказывают.
— Чарнецкий на стороне Яна Казимира и он наш враг! — ответил Гангоф.
— Странные вещи бывают на свете, — заметил, точно про себя, пан Харламп. — Если бы год тому назад кто-нибудь сказал мне, что сюда придут шведы, — все мы, конечно, были бы уверены, что будем их бить, а между тем…
— Не мы одни, а вся Речь Посполитая приняла их с распростертыми объятиями! — возразил Гангоф.
— Совершенно верно! — ответил задумчиво Кмициц.
— Кроме Сапеги, Госевского, Чарнецкого и коронных гетманов! — сказал Харламп.
— Лучше бросим об этом говорить, — ответил Гангоф. — Ну, мосци-полковник, возвращайтесь к нам в добром здоровье… вас здесь ожидают повышения…
— И панна Биллевич! — прибавил Харламп.
— Вам до нее никакого дела нет! — ответил резко Кмициц.
— Конечно, нет, я уж слишком стар. Последний раз… Постойте, Панове… Когда же это было?.. Да, во время коронации нашего милостивого короля Яна Казимира…
— Забудьте вы это имя! — прервал Гангоф. — В настоящее время над нами царствует Карл- Густав.
— Правда… Но привычка вторая натура… Ну так вот, последний раз, во время коронации Яна Казимира, бывшего нашего короля и великого князя литовского, я страшно влюбился в одну из фрейлин княжны Вишневецкой. Прехорошенькая была девушка. Но только я захочу подойти к ней, пан Володыевский тут как тут! Я с ним даже драться хотел, да в это время между нами затесался Богун, которого Володыевский выпотрошил, как зайца. Не случись он, вы бы меня живым не видели. Но тогда я готов был драться с самим чертом. Володыевский, впрочем, не подпускал меня к ней только из любви к другу, с которым она была помолвлена, еще большим забиякой… Я думал, что не переживу… Но когда князь послал меня к Смоленску, по дороге и любовь моя выветрилась. Доехав до Вильны, я и думать о ней перестал, и до сих пор остался холостяком. Нет лучшего лекарства от неудачной любви, чем путешествие!
— Так это правда? — спросил Кмициц.
— Ей-богу! К черту всех красавиц! Мне они больше не нужны!
— И вы уехали, не попрощавшись.
— Нет, не прощался; бросил только за собой ее красную ленту, как мне посоветовала одна старая женщина, опытная в любовных делах.
— Ваше здоровье! — воскликнул Гангоф, обращаясь к Кмицицу.
— Благодарю вас! — ответил Кмициц.
— Вам ехать пора, — заметил Гангоф, — да и нас служба ждет. Счастливого пути!
— Прощайте, Панове!
— Не забудьте бросить за собой красную ленту, — сказал Харламп, — на первом ночлеге залейте огонь водой. Помните мой совет!
— Прощайте!
— Не скоро увидимся!
— А может быть, на поле битвы, — прибавил Гангоф. — Дай Бог, чтобы не пришлось воевать друг против друга.
— Этого и быть не может, — ответил Кмициц. И офицеры вышли.
На часах пробило семь. На дворе лошади били копытами о каменные плиты. Какая-то странная тревога овладела Кмицицем при мысли о предстоящем путешествии.
«Нужно ехать скорей, а там — будь что будет!» — думал он.
Но теперь, когда лошади уже фыркали за окном и наступил час отъезда, он почувствовал, что та жизнь будет для него чужда, а все, с чем он сжился, с чем невольно сросся душой и телом, останется здесь. Прежний Кмициц останется здесь, туда поедет другой человек, столь же чужой для всех, как и они, эти
