слова за попытку флирта. – И вдруг он, как умеют это делать одни лишь только чекисты, без подготовки и в лоб спросил: – А зачем все-таки нужно было могилу-то вскрывать, а?
Конечно, она ожидала чего-то подобного. Те вопросы, которые пытались задавать ей тогда в милиции, в счет не шли. Там все было скучно, без интереса. Следователю нужно было лишь заполнить протокол и кинуть его в стопку таких же ненужных и не имеющих никакой перспективы дел об административных правонарушениях. Хотя и это у следователя не вышло – Настя была не в себе, и он поспешил отделаться от нее, вызвав санитаров из психбольницы. «Давай, давай, вали к своим, чокнутая. А то начнешь тут стекла бить, мебель крушить…» Нет, у ее нынешнего собеседника намерения совершенно иные. Ему явно не протоколы заполнять приспичило, ему дознаться нужно, вынюхать что-то. «Сволочь ты, – вдруг подумала Настя, – как и все вы, такие вот. Ну и я не лыком шита, благо, школу прошла хорошую и с системой вашей знакома».
– Ваша попытка взять меня на пушку с треском провалилась. Можете себе по теории допроса двойку поставить. Я к такому разговору была давно готова, и методы ваши мне как-нибудь, да известны. В такой стране живем, нельзя тут иначе. Вы нас, мы вас, так сказать. – Настя была великолепна, и Денис Тадеушевич восхищенно цокнул языком:
– Ух ты! Ну надо же, какие девушки все еще встречаются в городе-герое Москве! Сразу видно, что вы из семьи с убеждениями не вполне, так сказать, рабоче-крестьянского толка, и уж чему-чему, а азам разговора с работниками госбезопасности обучены прямо-таки на генном уровне. Тогда позвольте мне перейти сразу к делу, без лишней разминки. Вы торопитесь, мне мое время тоже дорого. Поэтому, Настя, все же ответьте мне на первый вопрос. Зачем вы это сделали?
– Я хотела с ним проститься, если вам это до сих пор не понятно. Этот человек отец моего ребенка, он для меня очень много значил, многому меня научил, и я… Неважно… – прервала Настя чуть было не слетевшую с языка фразу «Я его люблю», посчитав, что такими подробностями ей с этим человеком делиться уж точно не стоит.
– Понятно. – Он послушно кивнул. – Но ведь вы увидели что-то такое, что чуть не свело вас с ума, не так ли? Что именно вы увидели и куда делось то, что было в гробу?
Настя вздрогнула:
– Откуда вам известно, что там что-то было?
– Помните, тогда, на похоронах, вы меня спросили, отчего гроб закрыт, помните? А помните, что я вам ответил? Так вот, я тогда сказал вам правду. Извините, если это причинит вам излишнюю боль, но все, что больше года тому назад положили в гроб на моих глазах, было изуродованной человеческой массой. Вот и спрашивается, куда все это исчезло? Не испарилось же, в самом деле!
– Именно! И никакого изуродованного тела я там не увидела. Вы вправе продолжать считать меня двинутой, но поверьте – я увидела мумию, которая на ощупь была не плотнее воздуха. И она испарилась у меня на глазах. Хотите верьте, хотите – ведите меня обратно к этой застенчивой дуре. Воздух, тело, сотканное из воздуха, никакой плотности на ощупь. И потом, – Настя приложила ладонь ко лбу, закрыла глаза, вспоминая, – когда луна стала светить совсем ярко, а она в ту ночь была какая-то очень уж ясная, прямо воровская, хотя я не так часто за ней наблюдаю, все больше стараюсь спать по ночам, а не шляться по кладбищам… Одним словом, вот это, то, что лежало в гробу, стало словно впитывать лунный свет, оно прямо засветилось изнутри и вдруг, в какой-то момент, очень быстро растаяло. Ответьте мне, вы знаете что-нибудь о таких явлениях? Я ни к кому не обращалась, ведь кругом столько шарлатанов. Они только деньги вытянут, а наговорят черт-те чего.
– Скажите, а он перед своим исчезновением ничего вам не сказал? Или хотя бы не пытался? – Денис Тадеушевич был предельно серьезен, все лицо его выражало одно сплошное напряженное внимание, и Настя вновь коснулась ладонью лба, потерла место над переносицей, пальцами ощутив легкий жар.
– Нет. Он ничего не говорил и смотрел будто мимо меня, куда-то вверх. Но взгляд был живым. Так может смотреть только настоящий, живой человек, понимаете?!
– Теперь, кажется, да. Собственно, мне и с самого начала казалось известным явление, с которым вы столкнулись, а теперь я лишь убедился. Ну, – Мушерацкий протянул руку на тот прижившийся уже, современный манер, когда рукопожатие не делает различий между мужчиной и женщиной, всякий раз устраивая меж ними мимолетную, неестественную неловкость, – я вас, наверное, уже утомил. Пожалуй, поеду. А вы приходите в себя, устраивайтесь на работу. Словом…
– И живите вы, девушка, прежней, скучной жизнью конторской мыши, – с улыбкой закончила за него Настя, которая продолжала держать чекиста за руку и выпускать ее не хотела, словно и не рука это была, а канат – единственный путь, по которому можно попасть из каюты третьего класса на самую верхнюю палубу. Туда, откуда видно все вокруг, где в синем небе, вторя самолетам, проносятся чайки, где волны белыми барханами покрыли до горизонта голубой океан, где солнце приятно греет, а не жжет, и comarero[18] с лицом молодого Бандераса разносит кайперинью и мохито. Это была не ее мечта, об этом часто вслух мечтал Герман. Но разве мечта не может, как и все прочее, быть завещана, передана по наследству?
Мушерацкий с улыбкой освободился от затянувшегося рукопожатия, протянул свою карточку – белый прямоугольник картона, и на нем лишь имя и телефон – и уже шел к своему автомобилю, уже предупредительно распахнулась перед ним дверца, уже занес он ногу, когда Настя не выдержала и бросилась следом:
– Вы! Вы… уезжаете? Так мне ничего и не объясните? Сошлетесь на гостайну? Скажете, что я и так видела слишком много? Но ведь ничего не понятно! Ведь, может быть, если он, а вернее, и не он вовсе, не Герман, – Настя путалась в словах, и Мушерацкий без всякой усмешки, с пониманием наблюдал, как кожа ее делалась пунцовою, как жалко дрожал подбородок, – если это было что-то сверхъестественное, в чем, как я вижу, вы разбираетесь, то вы не имеете права так поступать со мной. Вы дали мне надежду, вот просто так, походя, как будто с автоматической вежливостью подняли чью-то нечаянно уроненную сумку. И теперь что? Теперь я до конца дней должна думать, что мой муж то ли умер, то ли нет? Как мне жить с этим? Неужели у вас нет сердца, нет сострадания? Неужели вы не понимаете, что это не просто тупое бабье любопытство?!
Он покачал головой:
– Пустите дверь. Мне нужно ехать. Скажу напоследок вот что: хотите – влезайте в это дело, хотите – нет, но если человек хоть однажды с этим столкнулся, он меняется и уже никогда не будет прежним. Вам действительно все это так важно?
Она всплеснула руками:
– А то нет?! Не было бы важно, разговаривала бы я с вами?! Ведь я же по глазам вашим вижу, что вы знаете что-то, но молчите. Помогите же мне. – Настя, словно в церкви, сложила на груди руки. – Прошу вас…
Он вновь взял ее под руку, отвел в сторону.
– Вы понимаете, во что собираетесь ввязаться? Подумайте! У вас ребенок, немолодые уже родители… У вас вся жизнь впереди, прекрасная и удивительная, а вы…
– Что я?!
– Вы все усложняете, Настя. Речь идет о потусторонних, страшных вещах, которые на самом деле существуют. Целый отдел в моем ведомстве с момента его основания занимается изучением всякой чертовщины, значит, все серьезно, ведь на Лубянке шутить не любят. Я могу вам помочь, но… Взамен я попрошу вашей помощи. Я говорю без обиняков, чтобы между нами все с самого начала было честно. Устраивает вас такой вариант?
Настя, не колеблясь, согласно кивнула. Она ВЕРИТ, вот что самое главное. Мушерацкий, словно делая одолжение, спесиво поджал губы, окатил надменным взглядом ее всю, с головы до ног:
– Ну, получается, что вы сами выбрали свой путь. Если вам все же неймется, то вот вам мой совет: почаще гуляйте в Сретенских переулках. Там как-то поневоле находишь ответы на многие такого рода вопросы. Думаю, там вы встретите кого-то, кто займется вашим делом, так сказать, профессионально. На этом все, честь имею. И, конечно же, до встречи.
Взвизгнул, выворачивая колеса, большой автомобиль, наддал и скрылся за склоненными ветвями тополей, пронесся вдоль переулка, слился с потоком Садового кольца, и остались в пустом дворе Настя и ее
