Квартира неприятно поразила Настю своей схожестью с аттракционом ужасов: вместо обоев и привычных шкафов – висящая клоками драпировка, ткань, сильно напоминающая мешковину, элементарно, без изысков, прибитая гвоздями к стене. Под ногами какой-то разнокалиберный мусор: Настя увидела спущенный детский мячик, куклу с оторванной головой; вскрикнула, когда нечаянно в полутьме наступила на крылатый скелет – судя по размеру, не то вороны, не то курицы, сразу было не понять, а спросить она не решилась. Вел грязный коридор в грязную же и довольно большую комнату, а вот как раз комната эта Насте если и не понравилась, то, во всяком случае, произвела впечатление, далекое от коридорного. Это был, вне всякого сомнения, кабинет. Судя по виду его, он вполне мог принадлежать серьезному ученому, исследователю-эзотерику, средневековому алхимику и был словно великолепно построенная декорация к «Фаусту» в постановке лондонского театра конца XIX века, которая, говорят, была настолько реалистична, что многие излишне впечатлительные дамы во время монологов Мефистофеля падали в обморок и позже рассказывали, что состояли в преступной интимной связи не то с духом, не то и вовсе не пойми с кем. Впрочем, пусть это остается на их совести, тем более что ничего сверхъестественного там, верно, и не было, кроме прекрасных, выполненных добрейшим художником декораций. Они же, не тронутые годами, словно перекочевали сюда, в московскую квартиру, преодолев время и расстояние, и дали приют этому странному, седому, белому, как юный арктический тюлень, старику. Уходили под потолок книжные стеллажи, и с первого взгляда невозможно было отыскать на них свободного места. Плотно стоящие корешки были подобраны один к одному с большим вкусом. В верхнем левом углу – футбольная «девятка» – обосновался дородный, на шестистах страницах, Блаженный Августин, за ним следовал Фома Аквинский, затем епископ Сицилийский Дактилиан, считавшийся в свое время чернокнижником и еретиком, – фигура в богословии весьма спорная, далее совсем уж еретик Джордано Бруно и откровенный чародей – Бенвенуто Челлини в двух томах. Увидела здесь Настя и невероятное количество книг на латыни, немецком, греческом, иврите – для этих был выделен целый стеллаж от пола до потолка, и книг, написанных справа налево, в этой комнате насчитывалось, наверное, не меньше тысячи. Здесь вообще почти не было литературы на родном великом и могучем, кроме разве что Бердяева, Флоренского, Питирима Сорокина, академика Вернадского, Булгакова – не того, который писатель, а другого, философа. Еще там были труды гениального академика Лосева и мечтателя Даниила Андреева с его «Розой Мира», открывающей свои лепестки лишь особо одаренным в определенном смысле индивидам. Все остальные тома были изданы на языках оригиналов и вместе составляли драгоценнейшую букинистическую коллекцию стоимостью во многие миллионы. Настя в таких вещах толк знала, недаром отец ее почти все свободное время уделял этому удивительному занятию – собирательству книг, свободно читал на трех языках и единственную дочь влюбил в книги, когда той не было еще и пяти.
Увидев, посреди какой пещеры с сокровищами она находится, Настя в восхищении замерла на одном месте и лишь медленно поворачивалась, будто девочка на шпильке в старинной музыкальной шкатулке, жадно пожирая глазами золоченые, тисненые, вышитые надписи на корешках сафьяновых, кожаных, картонных и прочих разнообразных переплетов. На время старик совсем перестал занимать ее, а он меж тем, пошумев чем-то в глубине кажущейся необъятной квартиры, вернулся назад, торжественно неся перед собой чудесный серебряный поднос и на нем все, что нужно для солидного, настоящего кофейного праздника сердца: кофейник источал мощный аромат свежайшей, по всей видимости кенийской, арабики, сливки, как им и полагается, были налиты в изящный серебряный кувшинчик, а не в дурацкие пластмассовые корытца, в крошечной вазочке темнела корица и палочки ванили, на блюдечке горкой лежал восхитительный и редкий нынче шоколад «Антон Берг», а в сахарнице ожидал своего соития с кофейной лавой тростниковый сахар в гранулах.
– Если я все еще могу пить кофе такой крепости, как этот, – заявил старичок, утвердив поднос на столе, для чего ему пришлось предварительно расчистить свободное место посреди книжного завала, – то я все еще весьма силен телесно. Что, впрочем, никакой не намек, а лишь просьба не относиться ко мне, как к тому самому животному, старому и больному, с коим вы меня сравнили полчаса назад. Прошу садиться.
Настя сделала первый глоток и уважительно кивнула. Да, действительно очень хороший кофе. Вряд ли получится отыскать такой еще где-то в Москве, кроме как за сумасшедшие деньги в местах, именующихся «бутиками» и открытых в расчете на простоватую, но при деньгах московскую публику куршевельского пошиба. Хотя, пожалуй, и в бутиках такого кофе нет – не тот уровень. Эти зерна словно обжарили вот только что, перед самым помолом. В общем, кто не любил, тот, как говорится, не поймет, а истинный ценитель воздаст должное.
– У вас библиотека замечательная, – начала Настя, чтобы как-то завязать разговор, тем более что, на ее взгляд, тема была самой что ни на есть благодарной. Можно было еще похвалить кофе, но такое начало годилось для полуголодного профессора-интеллигента Карла Плейшнера, выпавшего, как известно, из окна в Берне весною одна тысяча девятьсот сорок пятого года, и Насте решительно не подходило.
– Все пришлось перевозить оттуда, – кивнул старик в неопределенную сторону и сделал огромный глоток, – восемнадцать тысяч томов. Расставлял все по каталогу и по сию пору так и не закончил. Поэтому и грязища такая в обители моей. Прислугу не допускаю, боюсь, как бы не умыкнула чего, а самому навести порядок – руки не доходят. Ты меня не бойся, хоть имя у тебя и подходящее, как в той сказке – Настенька, да я не Мороз Иванович, поэтому просить тебя прибраться в обмен на всякие подарки не стану. – И старичок хихикнул как-то виновато и даже сконфуженно. – Мы, коллекционеры, – люди особенные, к разного рода истеблишментским штукам не приучены, да мне уж и по возрасту некогда политесы разучивать. Приборы держу в чистоте отменной, вкушаю ножом и вилкою, белой вороной в приличном обществе, изредка там бывая, не выгляжу – вот и ладно.
– А откуда оттуда? Вы извините, что я вас, может, прервала на полуслове, но все как-то сумбурно, а я этого не люблю. – Настя осилила кофейную чашечку кенийской крепости и, переведя дух, вернула ее на поднос. – Давайте по порядку? (Старичок поддакнул.) Итак, я вдова, прилетела из Лондона на похороны своего первого мужа, отца моего сына, если это для вас важно. (Старичок согласно покивал в ответ.) Мне показалось странным, что гроб постоянно держат закрытым и никого к нему не подпускают, даже ближайших родственников, а это, собственно, я и есть. Тогда я спросила у человека с носом, похожим на клюв ястреба, что, собственно, происходит, и он рассказал мне историю, в которую мое женское сердце сразу как-то не поверило и правильно сделало, потому что история эта оказалась самым настоящим враньем. (Старичок вновь деликатно хихикнул.) Тогда, чтобы проверить свои догадки, я наняла каких-то людей с лопатами, ночью они выкопали гроб из могилы, и мне наплевать было и на полнолуние, и на то, что ночью на кладбище место лишь придуркам, считающим себя сатанистами или готами, что, в общем, одно и то же. Я лишь хотела убедиться, что в гробу мой муж, чью фамилию я ношу, чьего ребенка я воспитываю и которого я, да не покажутся вам мои слова наивностью и простодушием, люблю. Именно люблю, в настоящем времени, и…
Настя хотела было продолжать в прежнем спокойном тоне, но вдруг у нее перехватило горло, на глаза навернулись слезы, и она даже растерялась, так как совершенно не ожидала от себя именно сейчас подобной реакции. А вот у старика был наготове глоток холодной воды, и он вполне помог делу. Настя смогла успокоиться и продолжила:
– И вот с этого самого момента началось в моей жизни то, что все окружающие называют сумасшествием, правда, используя для этого эпитеты разной степени силы, от «долбанулась» до кое-чего поскабрезней. Я увидела своего мужа в гробу, завернутым в какие-то тряпки. Я никогда не видела вблизи мумию, но, наверное, она так и выглядит: тряпки, даже, скорее, узкие полоски, как бинты, только голова ими не была закрыта. Я протянула руку, хотела дотронуться, но он был словно из воздуха, а потом вообще исчез у меня на глазах, после чего я сделалась немножечко не в себе, немножечко нервной и время от времени видела его неподалеку, совершенно живым, только он ничего мне не говорил. Тогда я пыталась ему что-то сказать, но никакого ответа так ни разу и не получила, зато врачи назвали это самой настоящей шизофренией, и мне стоило большого труда доказать им обратное, то есть полную свою нормальность. Видимо, этот самый ястребиный нос, который представился мне сперва совершенно по-идиотски, а потом неким Мушерацким – что тоже, согласитесь, не очень-то, – понимает, что никакой шизофренией я не страдаю, что мои кладбищенские видения – это и не видения вовсе, а совершеннейшая реальность, вот и подослал меня к вам, хотя, скорее, наоборот, вас ко мне, чтобы я смогла… Вернее, чтобы я… Чтобы…
– Чтобы я рассказал вам кое-что, не так ли? Кое-что о том, отчего бесплотные покойники вдруг исчезают ни с того ни с сего? – Старик с наслаждением откусил кусочек «Берга», счастливо прищурившись,
