облепивших стены и обнявших столбы, теперь будто прозрела и с удивлением принялась рассматривать рекламки всевозможных «потомственных целительниц», «патентованных ведуний» и «колдуний», «бабушек- знахарок», «травниц», «предсказательниц» и «звездочетов». Их и впрямь оказалось столько, словно кто-то, предварительно превратив в такой вот постер каждую строчку, расклеил вдоль переулка целую колонку объявлений из ежедневной, читаемой всеми в метро газетенки, от плохой типографской краски которой так некстати чернеют пальцы. Тексты объявлений были составлены с нелепой претензией на оригинальность и от этого выглядели совершенно по-идиотски вычурно. «Магистр Брокенской кафедры, адепт белой магии, представительница рода сильнейших ведуний госпожа Ядвига оказывает оккультные услуги, как то: приворот, отворот, лечение по фотографии, поиск пропавших людей…»
– Ядвига… – задумчиво повторила Настя, – похоже на рекламу какой-нибудь индивидуалки Ядвиги, оказывающей услуги несколько иного рода. Хотя, пожалуй, для путаны имя тяжеловато…
– Да это как договоришься, – вновь засмеялся, затряс паучьими лапками старичок, – может адепт белой магии и юбки задрать, были б деньги. Она, кстати, до того как представителем рода ведуний сделаться, всякие волшебства на Тверской улице вытворяла, а теперь вот открыла салончик, оккультные услуги предоставляет.
Насте стало совсем весело.
– Ага. Оккультный массаж, оккультная классика, – Настя смеялась без остановки, – может, еще церемониальный анальный секс на черном алтаре с козлиной головой?!
– Стоп, стоп, стоп. – Старик внезапно сделался очень суров и до того больно хлопнул своей с виду безобидной лапкой по Настиному колену, что та вскрикнула от боли, словно получила удар кнута.
– Да вы что себе позволяете?! Да вы… Да ты… Козел старый! Пошел ты!
Настя встала, сделала несколько быстрых шагов и услышала:
– В Затихе, в старой неспящей деревне, где лежат в земляных погребах и выходят лишь в лунные ночи, покоя не ведая, летая во сне, лежит твой супруг и тебя видеть хочет.
Задыхаясь, она обернулась. Старик заметно преобразился: теперь он сидел, повернувшись к ней в профиль, и было видно, что левый глаз его заметно косит, губы быстро и беззвучно шепчут что-то, а руки при этом самым оживленным образом жестикулируют, как будто он ведет беседу с кем-то, кого Насте не дано увидеть. Она помедлила, решая, вернуться ей на скамейку или вообще плюнуть на все эти чудеса раз и навсегда и как можно скорее забыть и это исчезновение под луной, и крючконосого чекиста, и старика с его готическими рифмами. «Погреба, не ведая покоя…» – дурь да и только! Но признайся себе, от дури этой мороз по коже так и продирает, и любопытство с каждой секундой точит, зудит, словно после комариного укуса, и если не почесаться, сойдешь с ума, будешь выгибаться надувной колбасой, превращаясь в пуделя, в жирафа, в кого угодно, но так и не вернешься в свой прежний, милый и привычный покой. Вернуться, спросить, непременно спросить!
– Постойте! Куда же вы! Стойте, прошу вас! Да остановитесь вы, наконец! – Настя, все ускоряя шаг, спешила следом за стариком, а тот уходил от нее легкой, замшевой походкой, едва отталкиваясь от земли, и продолжал ускоряться, делая неестествено большие шаги. Возле какой-то подворотни он, наконец, остановился, и Настя, запыхавшаяся, тяжело дышащая, замерла в паре шагов от него.
– За козла проси прощения сейчас, – сурово приказал старичок. – А не попросишь, так я ничего рассказывать не стану, а просто уйду, и ты меня не догонишь, сколько ни пытайся.
– Господи! – начала было Настя, но старик прервал ее резким взмахом руки:
– Полегче со словами. А то я подумаю, что ты еще и чрезвычайно глупая женщина-курица и всуе поминаешь Господа, не ведая о нем ничего, раз от разу, просто так, как делают все до единой женщины- курицы.
– Простите. Я совсем не хотела вас обидеть. – В знак собственной искренности Настя прижала сумочку к груди, нечаянно опрокинув ее. Из сумочки бойко выпрыгнул футляр с помадой, ударился об асфальт, покатился и исчез между прутьев решетки водостока. Но все напрасно, никто не обратил на него внимания. – Просто я терпеть не могу, когда меня трогают, как будто я… как будто… Ну, словом, терпеть не могу, когда трогают, тем более еще и бьют! Мне, между прочим, было больно!
– А я, – старик важно задрал палец-коготь, – терпеть не могу, когда по сто раз на дню, абы для чего, просто так поминают то черта, то Бога, не вкладывая в это никакого смысла или, что еще хуже, богохульствуют ради тупой бравады. Нельзя так! Треплете языками, нигилисты вы окаянные, а того не понимаете, что с вами-то никто шуток шутить не станет! Ладно… – Он смерил Настю долгим взглядом, в котором явно читались сарказм и истинно старческий скепсис. – Если бы меня не вызвали на Лубянку и не попросили бы с тобой встретиться, я бы к тебе и на пушечный выстрел не подошел. И вовсе не потому, что я, как ты изволила выразиться, «старый козел». Вы мне, дочки Евины, давно без интересу. Через вас только силы жизненные терять, да и мозги от общения с вами тоже острее не становятся, тем паче когда по вам сохнуть начинаешь. Однако с тобой случай особый. Придется тебе объяснить кое-чего, пока ты еще больше дури не сотворила. А то ведь начнешь интерес проявлять, пойдешь по таким вот ядвигам, а уж они научат…. А вдруг тебе понравилось по ночам на кладбищах раскопки устраивать? Раскопаешь такое, от чего потом во всей Москве житья не станет. Это только в кино показывают, как приедут дуралеи в балетном трико и с автомойками и давай привидения расщеплять, или чудак этот со своими Иными… Надергался по верхам, понимаешь: «сумрак, дозоры»… Чушь собачья. – Старик презрительно сплюнул. – Сказочники с педагогическим образованием по классу физкультуры. Ладно… Не такой уж я и вздорный старикашка, каким кажусь. Пойдем. Тут у меня квартирка в третьем этаже. Консьержка сейчас заснет, незачем ей видеть, что я к себе девиц вожу, а то начнет по всему дому сплетни сплетать. Да пошли, чего стоишь-то! От Мушерацкого я, все в порядке.
Услышав фамилию недавнего своего знакомого, Настя вошла следом за стариком в подъезд выстроенного под старину дома и оказалась в совершенно роскошном парадном с мраморным полом, выложенным мозаикой, стенами, до середины облагороженными деревянными панелями, а выше оштукатуренными на веницианский манер, с потолком, расписанным легкомысленными пухлыми младенцами-купидонами: некоторые из них были изображены дующими в трубы, а были и такие, что прятались за мохнатыми облачками и целились в проходящих внизу из маленьких луков, желая, по всей видимости, хоть немного улучшить демографическую ситуацию в отдельно взятом московском подъезде. Везде царил шик: аляповатые золоченые канделябры были приторочены к стенам, словно седла к лошадям, пахло ненастоящими цветами из аэрозольного баллончика, и дополнял всю эту неожиданную для места общего пользования идиллию чей-то деликатный, с забавным бульканьем храп. Источником его служила консьержка-бабушка, сидящая за столом с целью проверять всех входящих и выходящих жильцов на предмет их соответствия и благонадежности. Но сейчас страж подъезда была никак не в состоянии выполнять привычные функции: бабуся, положив голову на большой клубок мягкой пряжи, спала самым сладким сном, каким только и положено спать бабусе, чья совесть не отягощена ничем, кроме принятой накануне таблетки «от головы».
– Видала? – обращаясь к Насте, довольно громко и не без доли хвастовства спросил старик. – Моя работа. За то и держат, – загадочно изрек он и нажал на кнопку вызова лифта. – Теперь будет спать до тех пор, пока не войдет кто-нибудь следующий. Уж тогда она сразу встряхнется, жаль, ты не увидишь. Это всякий раз выглядит очень забавно: «Ой. – Старик присел, изображая пробудившуюся бабусю, и смешно вытаращил глаза. – Ой, а чегой-то я?! А-а-а, ты смотри-ка, опять заснула! Ой, не заметил бы кто, а то погонят! Да и варенье малиновое вышло, чаю не с чем прихлебнуть, одни сушки остались, да печенье овсяное, да пастилки чуть-чуть».
Продолжая кривляться подобным образом, старик фиглярским жестом пригласил Настю в лифт и вознесся с нею на третий этаж, холл которого ничем не отличался от парадного, разве что купидоны выглядели какими-то совсем невеселыми, плаксивыми и чем-то недовольными, словно отчитали их за слишком громкое дудение и не больно-то меткую стрельбу.
Дверь в квартиру старика оказалась массивной, похожей на гигантскую плитку шоколада. Глазка на двери не было – вместо этого архаичного прибора на их приближение сама собой повернула любопытный глаз укрепленная под потолком видеокамера.
– Свои, – махнул ей рукой старичок и пояснил: – Она у меня заместо собаки. Ну заходи, посмотришь, как живут простые персональные пенсионеры вроде меня, перед которыми родина в неоплатном долгу.
