одной стороны, если судить по одежде, это был обыкновенный, издержавшийся в долгом пути своем и вымотанный бесконечной дорогой бедняк, не имеющий сословия, с другой стороны, его осанка, вся дородная крепость фигуры и этот посох выдавали в путнике человека непростого, и уж если не аристократа, то по меньшей мере воина, а то и воинского начальника. В любом случае с таким пришельцем ухо нужно было держать востро, и Азим вначале малодушно решил про себя в ночлеге ему отказать, сославшись на какое-нибудь серьезное препятствие, якобы имевшееся в семье крестьянина. Да вот хотя бы и жена его. Могла ведь она заболеть? А какой тут может быть разговор, какой гостеприимный прием, если в доме кто- нибудь хворает? «Скажу-ка я ему вот так», – решил про себя Азим и уже открыл было рот, как вдруг незнакомец улыбнулся такой широкой улыбкой, какая получается лишь у людей, не таящих в душе ничего худого, и сказал:
– Мир тебе, пастух. Здорова ли жена твоя и дети? Трудным ли был день твой и с каким успехом сегодня свершился надой? Ведь и я пастух, вот и пришел к собрату, решил, что уж тот, кто так же, как и я, пасет коз да овец, не откажет в приюте страннику, угодившему впервые в эти славные места с горячим желанием поглядеть на белый свет.
Азим смутился оттого, что этот говорящий удивительно чистым, приятным голосом незнакомец словно проник в его мысли и усмотрел в них каверзное намерение сослаться на мнимую болезнь жены. К тому же если перед ним еще и пастух… Азим без звука потянул калитку на себя, пропуская гостя, и тут же, разом забыв о горских приличиях, что называется, с порога забросал его вопросами:
– Прошу к моему столу, будь моим гостем, чужеземец. Ведь ты не иудей, не так ли? Не доводилось мне прежде видеть людей, схожих с тобою лицом и белизною кожи. Проходи, садись. Расскажи нам, из каких стран держишь путь, куда направляешься? Мы здесь люди оседлые, без великой нужды от своей земли не отлучаемся, да и нет у нас времени на странствия. Говоришь, что пастух ты? Так где же осталось твое стадо?
Жена Азима, совершенно здоровая и крепкая горянка, принялась хлопотать вокруг невесть откуда взявшегося незнакомца, при виде которого ее сердце встрепенулось так же, как, бывало, делало это лет тридцать тому назад, когда за ней ухаживал будущий муж, или во время свадьбы, когда, сидя за обильно накрытым столом, в окружении шумной толпы гостей, она то и дело жарко краснела в ожидании первой своей ночи с мужчиной. Трое сыновей пастуха – Ичим, младший его на год Хафис и совсем еще мальчишка, названный в честь отца девятилетний Азим-младший, – увидев незнакомца, разом прекратили есть, и даже челюсти их, прежде яростно жующие, теперь остановились, словно внезапно прервали работу свою мельничные жернова и застопорилось приводящее их в движение зубчатое колесо, такое сильное впечатление произвела на мать и ее сыновей внешность вошедшего в дом и занявшего место за столом гостя.
Дочь же Азима, Мирра, воспитанная в строгости и аскезе, которая так ценилась горцами во все времена, и виду не подала, что случилось что-то необычное. Она лишь медленно повернула голову в сторону вошедшего и тут же отвернулась, словно не увидела ничего существеннее козла или барана. И началось обычное застолье: с вином, с разговорами, с постоянно растущим числом соседей, уже откуда-то прослышавших о странном госте пастуха Азима и спешащих поглазеть на него, находя незамысловатые поводы зайти и почти уже безо всякого повода остаться, усесться за стол и слушать, слушать… Гость оказался вполне добродушным и словоохотливым, таланта рассказчика было ему не занимать, и вскоре селяне с открытыми ртами, в которые, между прочим, не забывали исправно что-то класть или заливать, узнавали о последних новостях равнинного мира. Странник поведал о безобразном судилище, устроенном царем иудейским Иродом над своими сыновьями в Берите, и рассказал об этом ужасном и полном несправедливостей процессе так, словно сам на нем присутствовал, а равно был неподалеку и в момент, когда окаянный Ирод заодно с родными детьми своими Александром и Аристовулом умертвил еще более трехсот человек, обвиненных им в предательстве. Эта массовая казнь произошла в Цезарии, и прославленный отнюдь не подвигами своими или добрыми делами, но коварством и невероятной жестокостью Ирод лично руководил экзекуцией и даже выбил подпоры из-под ног некоторых обреченных им на лютую смерть висельников. Рассказ гостя был столь красноречив, изобиловал настолько кошмарными подробностями, что Мирра закрыла глаза – это было единственное, что она могла себе позволить, хотя с удовольствием закрыла бы и уши, а еще с большей охотой вообще покинула бы это общество, но никак не могла себе этого позволить. Это было бы проявлением неуважения к гостю, огорчило бы отца и мать, поэтому Мирра продолжала терпеливо сидеть за столом вместе со всеми. Меж тем гость перешел к рассказу о далеком Риме, принялся расписывать город во всем его пышном великолепии, не упустил ни одной детали в портретах горожан, как знатных, так и простолюдинов, охотно отвечал на многочисленные вопросы, и застольная беседа незаметно затянулась глубоко за полночь. Все настолько были увлечены рассказами этого светловолосого чужака, бывшего, по всей видимости, настоящим путешественником и при этом весьма умным и толковым сказителем, что он сам, внезапно прервавшись на полуслове, заявил, что время уже позднее и он более не хочет злоупотреблять их гостеприимством, а теперь всем время разойтись для сна. Таким поворотом дела все, кроме Мирры, были крайне разочарованы и стали просить чудесного расказчика остаться в их селе хотя бы еще на одну ночь, причем каждый из соседей зазывал гостя к себе, говоря, что раз уж эту ночь он проведет в доме Азима, то никто не мешает ему назавтра перейти в другой дом и там отдохнуть, а заодно и продолжить свои чудесные и прежде не слыханные тхидами рассказы.
Азим сам тогда вскочил в большом возмущении и, ругая на чем свет стоит соседей, заявил, что его дом всегда славился особенным гостеприимством и гость, тем более столь уважаемый и заслуженный (в чем никто и на миг не усомнился), может оставаться здесь столько, сколько посчитает нужным, а уж он, Азим, позаботится о том, чтобы этот человек ни в чем не знал недостатка. Возразить на это было нечего, и соседи, досадуя на упертость Азима, равно как и на его везучесть в том, что чудесный странник из всех домов в округе выбрал именно его дом, за поздним временем разошлись, и никто из них тогда не спросил у незнакомца его имя. А почему, с какой стати всех их вдруг обуяла такая скромность, на этот вопрос Азим себе ответить не мог.
Меж тем гость его, встав еще до зари, взял четыре больших тяжелых кувшина для воды и сходил с ними к дальнему ключу, в котором только жители этого села брали воду и о месторасположении которого лишь они и знали. Принес воды, напоил хозяйских коров и лошадей, вычистил стойла и после умылся сам. Здесь пробудился уже и Азим и, увидев такое дело, принялся увещевать своего гостя, дабы тот не утруждал себя, но гость ответил, что всякий труд угоден Богу, как и всякий долг красен платежом.
– И если нет у тебя против меня ничего такого, что могло бы тебя смутить, то я, с твоего позволения, пожил бы у тебя немного. Мне интересен твой народ, его нравы и обычаи. Никогда прежде я не видел вас и не знаю ничего о жизни вашей. Денег у меня нет, а за постой я готов отработать.
Азим тогда пожадничал – и ошибся. О, как же он ошибся, приняв предложение незнакомца…
Пастушья доля тяжела: во всякий день надо искать новое пастбище, забираясь все выше, все дальше от дома. Бывало так, что ночевать Азим не приходил, выбирая для ночлега подходящую пещеру или просто заворачиваясь в одеяло из шкур. Порой, особенно перед началом сезона стрижки, он не бывал дома по три-четыре дня, зато шерсть от его овец получалась изумительного качества, и пряжа из нее, хорошо прокрашенная, ценилась очень высоко. В то утро он увел отару на дальнее плато и обещал вернуться лишь к вечеру пятницы. Хвала Богу, ничего особенного за эти три дня ни с ним, ни с отарой не произошло, и вместе со старшими сыновьями он, как и обещал, вернулся к сроку. Картина, которую он застал по возвращении домой, немало его удивила: крыша дома была заново перекрыта, стены выбелены, скотный двор вычищен и засыпан свежими опилками, наконец, изгородь вместо прежней, плетеной, превратилась в каменную, сложенную из тесаных, хорошо подогнанных друг к другу валунов из тех, что в изобилии разбросаны были в долине, словно чьей-то исполинской рукой. А во дворе его гость, стоя по плечи в земле, копал яму, и заступ в его в руках так и летал, как заколдованный, с непостижимой скоростью.
– Вот хочу еще выкопать колодец. Здесь, под землей, вода не хуже, чем в ключе. Не нужно будет всякий день наполнять и тащить кувшины, – пояснил он, – воды будет сколько хочешь.
Азим, конечно же, был покорен таким трудолюбием незнакомого человека. Он не знал, как ему благодарить этого доброго гиганта из чужих и далеких земель, а тот, похоже и не нуждался в благодарности. Трудиться было для него естественным состоянием. Взамен он по прежнему ничего не просил, кроме возможности еще какое-то время пользоваться кровом и столом. Все это, разумеется, было
