некоего правительственного заведения, и окончательно разуверилась в этом, лишь когда увидела вывеску перед входом: на белом фоне букву ивритского алфавита, похожую на ноль с палочкой. Больше никаких вывесок поблизости не было, и Настя, набрав в легкие побольше воздуха, как перед погружением, позволила раздвижным, непрозрачного стекла дверям поглотить себя и оказалась в вестибюле, где всех входящих встречал огромный, кисти известнейшего придворного живописца портрет Ельцина в полный рост, на котором ныне покойный президент был изображен облаченным в соответствии с масонским чином в регалии Мастера ложи. В свое время именно Ельцин приложил все усилия, чтобы выстроить это роскошное здание и придать академии статус привилегированного учебного заведения, замаскировав его под видом «Специального филиала Института повышения квалификации государственных служащих при Академии госуправления РФ».
Населяли вестибюль традиционные привратники, чьи функции с незапамятных времен изменились разве что в ту сторону, что теперь вместо открывания и запирания ворот им приходилось нажимать кнопку разблокировки блестящего турникета. Сенатор ждал Настю уже внутри, он протянул ей руку для рукопожатия, представился, назвавшись Аркадием, предложил пройти в зал собраний:
– Сегодня здесь особенный день. Приехал величайший из ныне здравствующих каббалистов и сейчас начинает мастер-класс для студентов академии. Я думаю, что недурно было бы, прежде чем мы с вами станем обсуждать будущую книгу, вам на этом мероприятии поприсутствовать. После будет легко понять то, о чем я стану говорить, мой, так сказать, творческий замысел. Не возражаете?
Разумеется, никаких возражений с Настиной стороны не последовало…
Оказалось, что зал был полон до краев, и во всем этом довольно обширном, мест на триста, помещении обнаружилось лишь два свободных кресла, в которые они и уселись. На сцене еще никого не было, если не считать предметов неодушевленных: стол, стул, два микрофона – один стоял на столе, другой, у края сцены, был закреплен на блестящей металлической стойке. Аркадий немедленно увлекся разговором с соседом, а Настя, понимая, что другого случая ей, возможно, и не представится, принялась осматриваться, глазеть по сторонам, и немедленно ей захотелось как минимум с кем-нибудь разделить собственное удивление, вызванное увиденным. А удивляться было чему, вернее, кому…
Итак, весь зал, что называется, под завязку, был буквально набит людьми известнейшими и значительнейшими в тех областях, что принято именовать государственным управлением и государственной политикой. Были здесь фигуры как совершенно публичные, ежедневно мелькающие в официальных новостных сводках, так и менее известные, но знакомые Насте по ее прежней работе журналиста: некоторые министры, их заместители, высший менеджмент так называемых «госмонополий». Пораженная этими многочисленными открытиями, Настя, с уже отчетливым головокружением от обилия и концентрации столь известных и значимых персон, заметила нескольких высших офицеров в штатских костюмах, чья принадлежность к различным силовым ведомствам также была ей прекрасно известна. Невероятным было само предположение, что все эти по-настоящему влиятельные, серьезные во всех отношениях люди соберутся вот так, в этом месте, для присутствия на более чем странном мероприятии. Объяснить все обыкновенным их любопытством было бы наилучшим и легким выходом, однако очевидно было, что все они здесь уже далеко не в первый раз, что стены эти для них привычны, обстановка ничуть не смущает и все они полны внимания, сосредоточенны и ждут появления некоей знаменитости, о которой Настя, к собственному не то стыду, не то счастью (она и сама не могла пока решить эту дилемму), и слыхом не слыхивала.
Меж тем вдруг, словно по мановению невидимой руки или по команде, также неслышимой, все присутствующие замерли, тела их словно окаменели. Лица этих людей, выражающие предел пристального внимания, в едином порыве оказались обращены к сцене. В воздухе повисло сильнейшее напряжение, которое с каждой долей секунды только усиливалось. Казалось, что еще немного, и произойдет нечто из ряда вон выходящее, что сам воздух, не выдержав колоссальных перегрузок, изменит состав, превратится в гремучий газ, который тут же и взорвется, уничтожив и небо, и землю, и всю породу людскую, доселе к подобным вещам относившуюся с прохладным недоверием. И вот на пике напряженной атмосферной густоты, когда дышать стало уже почти нечем, вдруг резко все изменилось: воздух сделался прежним, пригодным для жизни, и на сцене в одно неуловимое глазом мгновение появился не кто иной, как знакомый Насте старик из Сретенского переулка!
Он невероятно преобразился с той их первой встречи, когда она с легкой брезгливостью отметила про себя, что в старом его, немощном теле, в этой неизбежной дряхлости почти не движутся уже жизненные соки. Ей показалось тогда, что в нем словно отсутствует кровь, настолько он был бледен и тощ до такой степени, что казался невесомым. Сейчас же на сцене стоял крепкий пожилой мужчина лет семидесяти, с румяным лицом, заметно пополневший, и полнота эта шла ему чрезвычайно. Одет он был превосходно: черная пара (выступающие хрусткие манжеты схвачены серебристыми запонками от модного ювелирного дома), ботинки из окрашенной в черное крокодиловой кожи изумительной выделки и фактуры. Седая копна волос аккуратно уложена – ни следа прежнего хаоса. Борода, окладистая, широкая, словно лопата, и пышная, как свежая белая сдоба, лежала на груди, отливая серебром. И самое главное – руки! Вместо прежних, немощных и худых лапок, схожих с куриными, теперь это были руки здорового человека. Розовая кожа, аккуратные ногти, ни малейшего намека на синие хрупкие вены, узловатые фаланги пальцев и эти неопрятные спутники старости – леопардовые пятна на коже, утратившей за давностью лет и болезнями способность к правильной пигментации.
А вот глаза так и остались прежними холодными голубыми звездами, и взгляд их сейчас, казалось, был направлен в лицо каждого из присутствующих, проникал в душу и мгновенно, ни за что не зацепившись, ибо ничего нового для себя он не видел, отпускал очередного человека, заставляя того расслабиться, перевести дух, словно после длительного погружения без акваланга. Всякий, с кем старик проделывал это, оставался прежним и в то же время был уже не таким, как раньше. Те, кого коснулся его взгляд, выглядели совершенно счастливыми людьми, причем счастливыми хотя и осмысленно, но так, как могут быть счастливы лишь дети, то есть совершенно и без всякой задней мысли. Никто не впадал в истерику, не заливался слезами умиления, не ломал руки, вопя о снисхождении, об особой отметке, полученной от чудесного старика, – это было счастье в покое, в уверенности в себе, в своих силах, в правильности всего, что совершается человеком и что происходит вокруг. Старик одним своим появлением, ни слова еще не сказав, ввел эту изысканную публику в состояние совершенной эйфории счастья и любви. Настя чувствовала себя невероятно хорошо: все мысли ее были чистыми, словно горный поток; казалось, что каждая клеточка организма блаженствовала в лучах этой безграничной радости, душа наслаждалась покоем, ничто не отягощало и не тревожило ее. Законченный циник-материалист, глядя на происходящее со стороны, сказал бы, что все эти люди одновременно употребили какой-то стимулятор, очередное изобретение лукавого, временный преобразователь человеческого сознания, но радость присутствующих, конечно же, не была вызвана действием стимулятора, так как никакому из них не дано передать человеку состояние подобного совершенного счастья. Словно теплая уютная волна накрыла зал, и Настя каким-то очень дальним чувством поняла, что больше всего на свете ей сейчас не хочется, чтобы это теперешнее состояние покинуло ее. И, лишь раз мелькнув, эта мысль вдруг стала расти, увеличиваться в объеме, стремительно вытесняя всю прежнюю, желанную радость, данную этим чудом, этим источником, человеком, стоявшим на сцене, который ровным счетом ничего не делал, а просто, убрав руки за спину, перекатывался с пятки на носок, словно ожидая чего-то.
Мысль о потере счастья пришла одновременно всем, кто находился в зале, и Настя почувствовала, что весь зал, как и она сама, сейчас борется с невыносимой, стремительно разрастающейся внутри сознания безнадежной пустотой. Люди, еще минуту назад выглядевшие совершенно счастливыми, мрачнели, лица их обретали прежнее озабоченное выражение, все возвращалось на круги своя, и вот уже зал был таким, каким в него попала Настя еще до всех этих молниеносных превращений. Все присутствующие выглядели чрезвычайно расстроенными, многие даже плакали – как дети, которых только что жестоко обманули, они готовы были горько и бесконечно рыдать, и тогда старик наконец принялся говорить.
– Как жаль, не правда ли? Как ужасно – вознестись на вершину наслаждения, испытать его с невиданной доселе силой и тут же, допустив пустяковую мысль, никчемный страх, корыстное желание,
