величайшего каббалиста тех лет. Учитель часто любил повторять, что у него в этой жизни осталось, увы, слишком мало времени.
– Я всю свою жизнь прожил, ожидая именно тебя, сынок, – говаривал Кадиш и чистил для Шуки большие, удивительно сладкие апельсины, которые от спелости своей сами падали с деревьев. Таких апельсинов было не найти нигде в округе. Однажды мальчик спросил, отчего они такие сладкие, и Кадиш совершенно серьезно ответил, что все это благодаря силе его желания:
– Просто я, мой мальчик, люблю сладкие апельсины и делаю их такими.
– Неужели это возможно, раби? Ведь это настоящее чудо! Как это вы так умеете заставлять растения подчиняться вашей воле?
– Шуки, мой дорогой мальчик, здесь нет никаких чудес, я не умею их делать, и никто не умеет. Просто, чтобы апельсины всегда были сладкими, нужно очень много знать, и нет для этого иного пути, кроме как долго и настойчиво учиться. Сейчас давай вернемся к толкованию рампы на уровне малхут,[22] и я обещаю, что когда-нибудь тебе подчинятся не только апельсиновые деревья, но и все деревья, и все растения в этом мире, и все живое и неживое окажется в твоей власти… Иехуда! – Кадиш прикрикнул на мальчугана чуть постарше Шуки, который хотел незаметно бросить сидящему впереди него на ковре более старшему Игаэлю пригоршню мелкого песка вперемешку с колючками прямо за шиворот. – Я разве сказал, что можно шалить? Опять ты, мальчик, норовишь сделать недоброе исподтишка? Ай-яй-яй, Иехуда, тяжело тебе будет в жизни с такими задатками. Голова у тебя удивительно светлая, я редко видел кого-то умнее и быстрее тебя, но как бы тебе не употребить собственное дарование себе же во вред. Да… – Кадиш в задумчивости сжал в кулаке свою седую бороду. – Твое, Иехуда, будущее скрыто даже от меня. Это говорит мне о том, что твоя жизнь еще не определена до конца и когда-нибудь у тебя появится возможность повернуть в ту или другую сторону, и выбор твой сможет как вознести тебя в высшие миры, так и оставить здесь, на земле, навеки. Думай лучше об этом, Иехуда, вместо своих шалостей, что могут перерасти в нечто большее.
– Простите меня, учитель. – Мальчик, которого звали Иехудой, при первых же словах Кадиша вскочил и теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу, весь красный, и не смел поднять глаза, старательно изучая что-то на полу.
– Прощать не в моей власти, Иехуда. Ты сам должен простить себя, если сможешь. Ну, как? Прощаешь ты себя?
– Нет, учитель, – сдавленно ответил мальчик и, не проронив более ни слова, ушел в дальний угол дворика, туда, где тени от навеса не было, а жгло немилосердное, стоявшее в зените солнце. Здесь стоял столб позора, и всякий провинившийся ученик должен был, собственноручно привязав себя веревкой к этому столбу, отстоять положенное время. Наказание было горьким и унизительным. Над проказником посмеивались прочие ученики, а сейчас их словечки, обращенные к Иехуде, стали особенно едкими: его недолюбливали по тем самым причинам, которые назвал Кадиш только что. Друзей у Иехуды не было, и только Шуки, любимый ученик мудреца, все время старался как-нибудь облегчить страдания частенько занимавшего свое место у позорного столба Иехуды. То тайком приносил ему пить, то из-под одежды доставал теплое яблоко или апельсин, а то и целый обед, к которому сам не притрагивался. Кадиш делал вид, что ему о таких делах ничего не известно, лишь все чаще, глядя то на Иехуду, то на Йегошуа по прозвищу Шуки, хмурился и что-то недовольно бормотал себе под нос.
Всего у Кадиша учились тринадцать мальчишек возрастом до девяти лет, и Иехуда из них был чуть ли не самым старшим. О происхождении его никто не знал, кроме него самого и Кадиша. Иехуде было что скрывать, и своего происхождения он ужасно стеснялся. Рос он в знатной семье, да только та семья была ему неродной, о чем мальчику и сообщила однажды кухарка, в сердцах назвав его ублюдком.
– Да как ты смеешь! Я скажу отцу, и он велит посадить тебя в котел с кипящим маслом! – возмутился Иехуда, незадолго до этого изводивший кухарку тем, что кидался в нее маленькими, но твердыми, как камень, незрелыми плодами ореха.
– Уж я-то знаю, что говорю! Тебя подкинула на крыльцо этого дома какая-то потаскуха из Самарии! Ты сын шлюхи, а вовсе не хозяйский отпрыск, – насмешливо парировала толстая, огромная, словно гора, кухарка, с торжеством глядя на сжавшегося в комок маленького Иехуду. – Что? Теперь небось поубавится в тебе спеси? Перестанешь задирать нос и донимать всех своим злобным нравом, доставшимся тебе от твоей настоящей мамаши, а? То-то же. Смотри, Иехуда, коли не прекратишь своих гадких шалостей, так я всему городу расскажу, кто ты есть на самом деле.
В тайных, подробных и цветных мечтаниях Иехуда мстил вредной кухарке, но до дела так ничего и не довел. Своих родителей он не стал ни о чем расспрашивать – даром что ребенок, а сразу уяснил, чем это может обернуться: потерей мира в семье, а то и вовсе изгнанием его на улицу. В чем-то Иехуда оказался прав, и изгнание, пусть и условное, все же состоялось, воплотившись в его безотлучном нахождении в доме учителя Кадиша. Город, из которого родом был Иехуда, отстоял от Арбелаха на двести километров – по тем временам это было неизмеримо далеко, и маленький Иехуда вообразил, что от него таким образом решили отделаться его приемные знатные родители. Убедив себя в этом, Иехуда озлобился еще пуще врожденного своего задатка и нередко заслуживал от Кадиша порицания и стояние у позорного столба. Однако Кадиш по каким-то лишь ему одному ведомым причинам Иехуду от себя не отстранял и все прощал ему, продолжая держать в числе своих учеников.
Распорядок занятий в школе был обыкновенным и состоял из постоянных уроков, назвать которые таковыми можно было лишь очень условно. Здесь не было никакой доски с извечным куском мела, не выхаживал между рядами парт строгий учитель, вооруженный указкою с целью чуть что вытянуть ею отвлекшегося от учебного процесса сорванца. Кадиш называл занятия «беседами» и во время них в основном говорил на заранее им определенную тему, а после отвечал на вопросы, объяснял какой-нибудь момент, показавшийся ученикам непонятным. В таких беседах и проходил целый день, начинавшийся с восходом солнца с молитвы и завтрака и заканчивавшийся на закате, когда все шли спать, не зажигая огня. «Огонь слишком непредсказуемая сила, никто не может приручить его, даже я, – говаривал Кадиш. – У него скверный характер. Огонь так и норовит нарушить заключенный с человеком договор». Однако когда Шуки исполнилось восемь лет и он вполне окреп для дальних прогулок, старик стал водить своих учеников в небольшие походы, где, разложив костер, разговаривал с ними до поздней ночи. Такая практика шла тринадцати ученикам на пользу. С легкостью, будто играючи, они научились и читать, и писать и потом уже не имели никаких препятствий к тому, чтобы понять своего учителя. Вся хитрость его методы заключалась в том, что во время каждодневных бесед он всякий новый день чуть поднимал интеллектуальный градус того, о чем принимался говорить, и делал это столь искусно, что ученики никогда бы не могли сказать, что вдруг перестали понимать его. Первосвященник и мудрец Кадиш держал в голове тысячи дат, событий, мелких, но важных фактов, имел ответ на абсолютно любой вопрос и постоянно следил за уровнем передаваемых им ученикам знаний, чтобы не сказать им, еще толком не подготовленным, нечто такое, что повергло бы их в уныние своей непонятностью. Обширные познания его были делом чудесным и со всей серьезностью позволяли считать старого учителя человеком гениальным, придумавшим свой неповторимый, а главное, действенный стиль обучения мальчишек пусть и разного возраста, но обладающих единым и весьма высоким уровнем мышления. Что до Шуки, тот, хотя и был самым младшим, ни в чем не отставал, зачастую превосходя товарищей по быстроте соображения. Впрочем, он никогда этим не кичился и вообще рос скромным, очень сдержанным и надежным, словно любимый посох для всякого странника, так как всегда был своему слову хозяин и держал его при любых обстоятельствах.
Школяры не пребывали в заточении, им разрешались прогулки вне стен их обители, и во время таких прогулок всяк разбредался в поисках своего собственного интереса. Иехуда шел на базар и там смотрел, как торгуют купцы, или еще любил прогуливаться неподалеку от миквы,[23] посматривая на выходящих оттуда женщин. По возвращении Иехуда любил рассказать о своих впечатлениях, а став постарше, норовил загнуть какую-нибудь небылицу о своих мужских победах над прекрасным полом, лучшие и самые прекрасные представительницы которого, если верить Иехуде, так и льнули к нему и вообще шагу не давали ступить. Еще одной его страстью было долгое созерцание богатых кварталов, где селилась городская знать. Он часами мог стоять напротив чьего-нибудь роскошного дома и молча пожирать глазами фасад. Когда же товарищи застали школяра за этим делом и спросили, что, собственно, он пытается увидеть, Иехуда ответил, что хочет воочию рассмотреть те незримые для глаза
