около двенадцати ночи.
И охотно соглашался теперь с нею Шварцман, что на холеру мало похоже, однако и на тиф тоже… и ни на что другое.
А Мочалов угрюмо, но веско повторял:
— Комбинация!
Опять ушла с террасы к Мушке Ольга Михайловна, а врачи совещались вполголоса, и, чтобы им не мешать, отошел было Максим Николаевич, но его позвали.
— Ну, что будем делать? — спросил Шварцман.
— Что полагается в таких случаях, то и надо было делать… Камфару! — сказал Максим Николаевич.
— Кофеин, — добавил Мочалов.
— Физиологические вливания, — припомнил Шварцман.
И все это записал он на бумажке, предупредив, однако:
— Будет дорого стоить и… бесполезно…
— Все равно… Что же… для матери… Может, и сиделку можно?
Шварцман обещал прислать сиделку.
Шуре, которая дожидалась невдалеке, объяснили, что взять в аптеке, и, когда она тихо скрылась, поднялись оба и молча пошли.
Но, когда увидела в окно их уходящих Ольга Михайловна, уходящих, ничего не сказавши ей, матери, — она вдруг поняла страшный смысл этого молчаливого ухода.
— Господи!.. Куда же вы?.. Спасите мне девочку!.. Спасите!.. Спаси-и-ите!..
Она кинулась за ними, забежала спереди… Огромными умоляющими глазами глядела на обоих, к обоим протянув руки…
И Мочалов сказал:
— Сейчас нам некогда: у нас служба… А вот часиков в пять вечера, — тогда пришлите…
— А может быть, и не нужно уж будет, — скорбно добавил Шварцман.
И оба сняли перед ней один каскетку, другой панаму и пошли, — пошли все-таки, а она осталась… пораженная и белая… одни глаза, и в глазах ужас.
Максим Николаевич обнял ее, и так они стояли, обнявшись и спрятав друг от друга лица.
— Можно войти? — сказала, минут сорок спустя появившись неслышно на террасе, молодая еврейка или армянка, одетая в белый халат.
— Пожалуйста!.. Вы — сиделка? — спросил Максим Николаевич.
— Да. Меня послал доктор Шварцман.
(Это быстро и отчетливо, как солдаты говорят в строю.)
— Он вам сказал, что больная… безнадежна?
— Да, сказал.
— Ну, делайте, что вам сказали… Вам ведь сказали что-нибудь, что нужно делать?
— Инъекция? Да. Вот я принесла одну ампулу камфары и шприц.
— Ольга Михайловна! — крикнул обрадованный Максим Николаевич. — Есть! Есть камфара!.. Сейчас сделают инъекцию!
Он заметил, как странно оживилась Ольга Михайловна, увидев женщину, союзницу, — женщину, знающую, что такое свой ребенок, — женщину, которая не скажет жестоко: «безнадежна» и не уйдет молчаливо!.. Вот уже есть у нее чудотворная камфара и шприц!
И сиделка сказала ей точно и положительно:
— Нужно сделать одну инъекцию, а через полчаса вторую. У меня одна только ампула, но девочка успеет принести за это время из аптеки… Если и запоздает немного, ничего: будем почаще давать вино… Сделаем пока горячую ванну… Разве не бывает случаев, что врачи скажут: «безнадежно», а больные поправляются им назло?
Впрыснули камфару в левую руку Мушки, и сиделка сказала твердо:
— Ну вот, — отлично! Теперь ванну.
Нашли большое жестяное корыто для мойки белья и большой ведерный самовар, позеленевший, валявшийся в сарае с заклепанным краном.
Черноволосая, с очень нервным, пружинным, долгоносым лицом, необычайно древнего склада, как на египетских, на ассирийских барельефах, сиделка сама колола лучину и яростно раздувала огонь в самоварной трубе.
— Скорее! Ради бога, скорее! — просила Ольга Михайловна.
А между тем с гор поднялись тучи и заслонили солнце.
Тучи были суровые, низкие.
Блеснула первая молния, и гром зарокотал мощно, но пока издали.
— Скорее! Скорее!
Почему-то почти неодолимой тяжести показалось Максиму Николаевичу первое ведро теплой воды, которое он нес в корыте.
Потом ее сняли с койки, маленькую холодеющую Мушку: под мышки держала Ольга Михайловна, за ноги — Максим Николаевич. Она извивалась всем тонким телом и глядела с явною болью… И когда положили ее, накрыв простыней, и сиделка принесла новое ведро теплой воды, и кружками начали поливать эти голые руки и поднятые в коленях ноги, какой ужас появился в Мушкиных глазах!
Она открывала рот, показывая два круглых передних резца, крышечкой набегавшие один на другой, но это был тот же ужас, и шире становились белые глаза, и шевелились губы, чтобы сказать что-то…
Жестяные кружки раз за разом звякали о ведро, проворно набирая воду, и вода, почти горячая, лилась на руки и ноги Мушки, когда она крикнула вдруг:
— Мама! Не надо!
— Дорогая моя, надо!.. Марусечка, потерпи, надо!
Ольга Михайловна переглянулась с сиделкой, и Максим Николаевич понял, что значил этот взгляд, почти радостный: она не говорила с самой ночи, а теперь — вы слышали? вы ведь слышали? — вот уж она говорит! Говорит!
Однако какие страшные усилия собрала бедная Мушка, чтобы сказать три маленьких слова!.. Вот она совершенно закрыла глаза… откинула голову…
— Ну, довольно!.. И воды больше нет: весь самовар, — сказала сиделка.
Хлюпая по лужам на полу, взяли было Мушку, как прежде: под мышки Ольга Михайловна, за ноги Максим Николаевич, и вдруг страшные судороги, и подскочившая сиделка едва удержала скользкое тело, готовое вырваться из рук…
И вновь на кровати, поспешно обтертая сухим полотенцем, Мушка потянулась вдруг вся, — страшно исказилось лицо, как у бесноватой, трубкой вытянулись вперед губы, — а через момент тело легло ровно и спокойно, даже вновь открылись глаза, только правый, как прежде — с сожалением и кругло, а левый — прищуро и почти презрительно.
— Что это? Паралич? — испуганно прошептал Максим Николаевич.
Сиделка молчала, соображая, как ответить, но Ольга Михайловна не растерялась:
— Вина! Где вино?.. И бутылки!.. Ради бога, еще самовар! Скорее! Скорее!
Мрачно сделалось в комнате от тучи… Но вдруг молния впрыгнула всем в глаза, так что зажмурились, и следом за нею такой страшный удар грома, что будто вздрогнул и закачался дом… И вбежавшая в этот момент с мешком на плечах Шура сказала:
— Боже мой! — и перекрестилась.
— Камфара? — спросила ее сиделка.
— Все есть! — тихо ответила Шура. — Я так бежала!.. Сейчас ливень будет…
Но сиделка радостно крикнула Ольге Михайловне, выгружая мешок:
— Есть камфара!.. И кофеин!..
Были еще две больших бутылки для вливания, и о них спросила Ольга Михайловна:
