принималась плакать несколько раз, — переубедить его было нельзя!.. И к концу лета в их домике в четыре комнатки (три окна на улицу, два во двор) появились плотники, урезали, раздвинули, и комнатки вышли уже, коридор шире на пол-аршина.
Тогда же, в сентябре, он как-то приехал домой на извозчике, привез большой чугунный узорный намогильный крест, покрашенный в серьезный и прочный аспидный цвет.
— Господи! Что это за страсти такие? — испугалась Феона Петровна.
— Дешево: всего шесть рублей, — ответил он ей, помогая извозчику выгрузить и внести во двор покупку.
— Да на что же, на что же он нам?
— Как же так неосмысленно спрашивать, на что? — укорял Мирон Мироныч. — Никто из нас не знает дня кончины, а вот когда помрем, — пригодится.
— Такая вещь, она свово дождется! — говорил и извозчик кряхтя.
— Да ведь я же теперь спать больше не буду! — ужасалась Феона Петровна.
— Ничего, я думаю: привыкнешь, — скромно, ко упорно опровергал Мирон Мироныч.
— Сон придет, уснешь! — поддерживал извозчик.
Так водворился в сарае чугунный крест; был он, конечно, прочен и ждать мог долго.
Когда же Феона Петровна, скучая без живого существа, за которым она могла бы ухаживать, задумала купить корову, Мирон Мироныч долго ходил по комнате, опустив голову и шевеля губами, наконец, сел к столу, взял лист бумаги и карандаш и начал графить и писать своим убористым четким почерком.
— Что же ничего ты мне не говоришь насчет коровы? — спросила жена.
— А разве можно сказать так сразу? — ответил муж. — Сообразить надо и… вычислить.
— Сколько корму на нее пойдет?.. Это я уж считала.
— Кор-му!.. Ум женский!.. Разве дело в корме?.. Дело совсем не в корме… А вот, например, она заболела… Хорошо… Заболела… И ведь ее же не спросишь: чем ты, корова, заболела?.. Скорее надо, например, прирезать, чтобы кровь стекла. Хорошо, как это случится в октябре, в ноябре, в декабре… Или, начиная с нового года — в январе, в феврале, в марте месяце… А если в мае? Если в июне? Если в июле?.. Что будем делать тогда мы с мясом? Солить нельзя: летом никто не солит мяса… Мяснику продать, не иначе… А мясник воспользуется случаем да даст совершенные какие-нибудь пустяки, а торговаться с ним не станешь?.. Держать мяса долго нельзя, — погода жаркая, значит, вот и придется отдавать за бесценок… А то еще может и такое быть, что мяса и продать нельзя: сибирка, например, чума — да мало ли их есть, болезней страшных?
Речь Мирона Мироныча, вдумчивая и богатая злыми примерами, тщательно внесенными на графленый лист, окончательно сбила с толку Феону Петровну, и от коровы она отказалась. Зато подобрала она где-то брошенного котенка, маленького, беленького, тоненького и с огромнейшими прозрачнейшими ушами.
— Безжалостные люди, — говорила она мужу, — бросили животное, а ведь оно может пропасть без пищи!.. Иду я, слышу — пищит, как из земли, а оно в яму забилось и пищит… И где-то в колючках лазало: из одного только животика я семнадцать штук повытаскивала. Шутка ли было ему терпеть, бедному?.. И вот вымыла я его теплой водой да на окно посадила сушить, боюсь, кабы не простудился… Кажись, даже покашливать начал.
Мирон Мироныч долго смотрел на котенка, дрожавшего на окне, хоть и закутанного в теплый вязаный платок, и сказал наконец:
— Ничтожно!
А после этого долго ходил по комнате и думал.
Крысы в его домике не водились, а от мышей Мирон Мироныч ставил мышеловки, в которых каждого мышонка сосредоточенно колол шилом, прежде чем обварить его кипятком. Минут через двадцать после усиленного обдумыванья вопроса о котенке он добавил к слову «ничтожно» еще:
— И бесполезно.
Однако котенок не простудился, а недели через две появился у Феоны Петровны другой котенок, дымчатый, а еще через месяц — трехцветный.
— Больше этого числа я запрещаю! — твердо сказал ей муж.
— Больше я и сама не буду: хватит и этих, — сказала жена.
Котята выросли, сделались котами, и так как Мирон Мироныч не любил их, то дал им имена и отчества своих врагов по службе и по соседству, и даже Феона Петровна, звавшая сначала котят то Мурчиком, то Мурзиком, то Мырчалкой, стала называть их сложно: одного — Яков Сергеич (был такой бухгалтер в страховом агентстве), другого — Семен Сидорыч (старший помощник агента), третьего — Мордухай- Болтовский (был по соседству такой отставной подполковник, пьяница и задира, который, встречаясь на улице с Мироном Миронычем, норовил смотреть на него уничтожающе или даже толкнуть его локтем и обругать мужицкими словами).
Затрагивать кого-нибудь из этих трех своих врагов Мирон Мироныч боялся, но, получивши от того или иного из них как-нибудь очередную обиду или неприятность, он подходил к мирно дремавшему на подоконнике или на стуле коту, носящему имя обидчика, и, прицелившись хорошенько, давал ему в середину выпуклого лба такого щелчка, что кот, как ошпаренный, вскакивал и вылетал стремглав из комнаты. Больше всех доставалось трехцветному Мордухай-Болтовскому…
Когда же в агентстве на летние месяцы как-то вместо Якова Сергеича, получившего месячный отпуск для лечения геморроя, был приглашен молодой человек Кишмишов, сразу не поладивший с Мироном Миронычем, то Феона Петровна сообразительно подобрала четвертого котенка, сразу получившего кличку: Нахалюга Кишмишов.
Впрочем, этот котенок, приятного рыженького цвета, стал получать так не по возрасту много щелчков и таких сильных, что скоро сбежал, и это вышло, конечно, кстати: вернулся Яков Сергеич.
Кто-то завел по той улице, по которой обычно проходил Мирон Мироныч, огромного сенбернара, любившего лежать около своей калитки на тротуаре. Сенбернар этот был уже старый и необыкновенно мирного склада, но Мирон Мироныч непобедимо испугался его в первый же раз и поспешно повернул обратно, потом перешел на другую сторону этой очень широкой улицы, чтобы, пройдя квартал, опять перейти ту же улицу и идти по своей привычной стороне.
Иногда сенбернара даже и не было видно на тротуаре, но ведь он мог выйти из калитки как раз в ту минуту, когда Мирону Миронычу придется проходить мимо. И Мирон Мироныч все-таки не решался идти прямо и переходил через улицу, делая кружный путь.
Так он делал четыре года, пока огромная собака, наконец, не издохла. Тогда, измеривши точно шагами ширину улицы, помножив эту ширину на два, а что получилось еще на два, так как обходить собаку приходилось два раза в день, потом подсчитав, сколько дней было в четырех годах, Мирон Мироныч как-то на досуге высчитал, что сделал он всего крюку сто двадцать верст… И ради кого?
Сказал он жене скорбно:
— Ведь это все равно что в Москву пешком дойти!.. Эх, люди!
А Феона Петровна соображала вслух:
— Посчитать бы еще, сколько такая собака стоила ее содержать!.. Ей-богу, дороже лошади, если лошадь одним только сеном кормить!.. Ну, так ведь от лошади же польза, не с собакой сравнить!
Все-таки задумавшись по этому случаю прилежно: зачем люди заводят собак, она втайне решила завести на случай ночных воров домашнего сторожа, маленькую комнатную собачку (все-таки даст знать, когда уснешь крепко), и достала совсем куцего крохотного лохматого черненького щеночка с висячими ушками и белыми еще глазами; назвала Куклой.
Кукла оказалась, правда, комнатной, — ее не обманули, — и скоро в низких комнатах зазвенел высокий заливчатый лай очень уверенной в себе собачонки, которую даже Мирон Мироныч не называл глупой.
Нет, она даже удивляла его тем, что отлично ужилась и ладила с тремя котами, а когда наиболее подвижной из них Мордухай-Болтовский затевал с нею оживленную игру, трогал ее лапкой, отскакивал, проносился мимо нее вихрем, стараясь задеть ее весьма пушистым хвостом, ложился перед нею на спину с видом большой покорности, а она на него победно лаяла изо всех сил, и Феона Петровна, глядя на них, восхищенно била себя по жирным ляжкам и вскрикивала: «У-мо-ра!» — тогда и Мирон Мироныч устремлял на них свои задумчивые глаза не без удовольствия.
