знали, даже и о задуманной им картине. Ни малейшей тени отчужденности он не замечал в ней. Напротив, говоря с ним, она даже совсем как-то по-товарищески дотрагивалась до его руки своей неслабой на вид рукой. Отметил он про себя и такую ее особенность: когда она смеялась, то закрывала почему-то глаз. Голос же ее оказался грудной, весьма к ней располагающий.
Разумеется, Алексей Фомич, едва познакомившись с Катей, достал свой карманный альбомчик и начал зарисовывать ее карандашом, тут же решив написать с нее этюд к картине красками при первой к тому возможности.
Он говорил при этом, обращаясь к Наде:
— На картине, Надя, ваша подруга непременно будет рядом с вами. Это решено и подписано.
— А ближе она будет к зрителю, чем Надя, или дальше? — тут же справилась у него Нюра с ревнивой уже ноткой в голосе.
— Нет, не ближе, — успокоил ее Сыромолотов, — однако непосредственно рядом… Вот на таком расстоянии! — и показал кончик мизинчика.
Катя сказала на это вполне серьезно:
— Очень почетное для меня место, дай бог всякому.
Художник уловил в ее голосе искреннюю нотку, и это еще больше расположило его к Дедовой. И позировала она, точно сдавала зачет профессору, а это не могло не настраивать на вполне деловой лад и самого художника, и он сделал с нее за полчаса несколько зарисовок.
В этот приход он попал к Наде позже, чем в первый раз: горела керосиновая лампа под зеленым абажуром, стоявшая не на столе, а на книжном шкафе, чтобы во всей комнате было светло.
— Это вы историческую картину хотите писать, Алексей Фомич? — спросила вдруг Катя.
— Как так историческую? — удивился Сыромолотов, но тут же добавил: — Она, конечно, станет совсем как историческая лет этак через тридцать — сорок.
— Да ведь вы же «Девятое января» хотите сделать? Или я не поняла тебя, Надя?
— Я тебе этого не говорила! Откуда ты это взяла? — удивилась теперь уже и Надя, а Сыромолотов сказал спокойно:
— Нет, я — не исторический живописец и рыться в пыли веков не чувствовал никогда охоты.
Но тут же представил он Дерябина в шинели, снег на шее и на крупе Черкеса, снег, падающий с неба крупными хлопьями на всю массу людей на площади, и добавил:
— Вам, Катя, как и Наде, придется одеться все-таки потеплее: тогда, действительно, будет зима.
— А мне? — спросила Нюра обиженно.
— И вам, и вам тоже, — успокоил ее Алексей Фомич. — Будет ли это девятого января будущего года, этого я, конечно, не знаю, но в этом году — в ноябре, в декабре, например, — едва ли будет.
— А может быть, вам, Алексей Фомич, просто не хочется, чтобы в ноябре? — предположила вдруг Нюра.
— Вот тебе раз! — изумился этому он. — Почему же не хочется?
Надя тоже посмотрела на сестру недоуменно, но та не смутилась. Напротив, она объяснила бойко:
— Мне бы лично, будь я на вашем месте, ни за что бы не хотелось! Это по той простой причине, что я бы за три месяца такой огромной картинищи ни за какие коврижки не могла бы окончить!
Сыромолотов улыбнулся в усы, улыбнулась и Надя, а Катя спросила Нюру:
— Что же ты думаешь, что она устареет, если не будет закончена вовремя?
— Разумеется, устареет, — ответил за нее Сыромолотов, но Нюра поправила его:
— Не то что устареет, а только станет уж тогда исторической, а вы ведь этого не хотите? — и она поглядела на художника исподлобья лукаво.
— Ого! — отозвался ей, прикивнув маститой головой, Сыромолотов. — Это называется — знай наших!.. Но, пожалуй, пожалуй, что вы правы: лучше угадывать события, чем плестись за ними в хвосте.
— Я думаю, события будут теперь идти быстро, — сказала Надя, а Катя добавила:
— Даже не идти, а лететь, раз война сделалась мировая.
— Как это лететь? — не поняла или сделала вид, что не поняла, Нюра.
— Очень просто: подгоняют теперь революцию отовсюду в сорок кнутов: «Наступай скорее!» — объяснила Катя.
Сыромолотов же вспомнил то, что всего лишь часа четыре назад говорил ему Дерябин, и, занятый своим альбомом, буркнул, ни к кому не обращаясь:
— А полиция что же делает? Спит, что ли?
Это упоминание о полиции так не вязалось с тем настроением, какое создалось в комнате Нади, что все три девушки приняли его за шутку и рассмеялись дружно.
Странным показалось Сыромолотову услышать этот дружный, вполне искренний смех над такою, казалось бы, непреоборимой глыбой, как Дерябин, сидящий на вороном Черкесе. Он даже поднял брови и оглядел поочередно их всех трех, начиная с Нади, на которой дольше задержался взглядом. И, обращаясь к Наде, сказал:
— Вы, Надя, сами же мне указали на Дерябина, за что вам большое спасибо от лица искусства, однако почему же он кажется вам так смешон? По-моему, он в достаточной степени серьезен, и у него сабля сбоку и револьвер, и городовых полон двор, и пожарные машины, и лошади как звери, и чего только нет, а у вас что же собственно, чтобы выстоять, например, даже против пожарной кишки?
— А вы на нашем заводе когда-нибудь бывали? — с явным вызовом спросила Катя.
— На каком это вашем заводе? — не понял он.
— На Путиловском. Я ведь оттуда.
— Слыхал про Путиловский, но бывать там никогда не приходилось.
— Позвольте, а кто же будет у вас на площади? Ведь рабочие-путиловцы, конечно, и других заводов? — продолжала Катя.
— Разумеется, кто же еще? — очень твердо ответил Сыромолотов, хотя еще за момент до вопросов Кати он не представлял отчетливо, что масса демонстрантов на Дворцовой площади, огромная, многотысячная, плотная масса, — из кого же главным образом может она состоять, как не из рабочих?
Надя же, точно только что обдумав ответ на его замечание о Дерябине, сказала:
— У Дерябина револьвер и сабля и пусть еще пожарные машины, чтобы окатывать с головы до ног водою, а путиловцы делают орудия и снаряды для армии…
— И могут взять да и перестать их делать, — закончила за нее Катя.
— Перестать? — переспросил Сыромолотов.
— Понятно! Забастовать и выйти на улицы, между прочим и на Дворцовую площадь. И что тогда может с ними сделать полиция, когда их в одном только Петербурге сотни тысяч?
— Сотни тысяч?.. — удивился было Сыромолотов, но тут же согласился: — Разумеется, теперь, во время войны, их должно быть гораздо больше, чем в мирное время… Значит, целая армия!
— И еще какая! — подхватила Катя. — А далеко ли уйдет без этой армии та, которая сейчас на фронте?
Катя сказала это с большим подъемом, и Сыромолотов увидел, что у нее появилось вдруг новое для него выражение лица. Даже щеки ее показались ему не так круглы и румяны, как раньше. Она просто загорелась вся, — и щеки, и лоб, и подбородок, — и взгляд ее несколько запавших глаз стал не по-женски жестким.
— Держите это выражение, пожалуйста! — обратился он к ней, заторопившись и подняв палец. — Я это сейчас занесу в альбом.
И несколько минут потом он ничего не говорил, напряженно схватывая то новое в ее лице, что показалось ему вдруг значительным, а когда удалось ему это, сказал:
— Вот такою вы, Катя, и будете у меня на холсте!.. И такими, как вы сейчас, будут у меня все. Вы для меня большая находка, должен я вам признаться.
На столе, как и в первый раз, стоял самовар и стакан чаю давно уже был налит для Сыромолотова заботливой Надей, но только теперь он дотронулся до него и выпил его залпом, хотя он был уже почти
