переживал в памяти бурный напор океана звуков Седьмой симфонии Бетховена.
Но зазвенел неожиданно не колокольчик тройки и даже не звонок трамвая, а будничный деловой телефон подвала, и Зелендуб тут же взял трубку.
— Откуда говорят?.. Это коксостанция… Я Зелендуб… А-а, это ты? Здравствуй, Донцов. Что такое?.. Ага… Это черт знает что… Ну да — так уж и авария. Ну, хорошо, хорошо, я сейчас еду.
— Откуда это? — не поняла разговора Таня.
Но Зелендуб был уже озабочен и нахмурен и бормотал недовольно:
— Коксовый цех нашего завода, — откуда же еще? Там у них в аппаратной один аппарат испортился, и они без него как без рук, а между тем — ерунда. Можно вполне обойтись, и я уж им говорил, как… А они там… вообще бестолковщина, не могут сами урегулировать давление газов… Надо ехать.
И Таня видела, как, сразу забыв о Бетховене и Седьмой симфонии, заметался Зелендуб, быстро прекращая начатый опыт, выключая ток и еще раз, теперь уже основательно, вытирая руки о рубашку. Поспешно простился он с нею и исчез, а Черныш сказал Тане:
— Он у нас наподобие бурятского бога, этот Зелендуб.
— Какого такого бурятского?
— Ну, одним словом, рассказ такой есть… Двое в музей зашли — такие, что по складам только читают. Видят, кукла одна страшная стоит. Читают подпись: «Бу-у… рят… ский… Бурятский бог…» — «Вот он какой бурятский бог? Собою маленький, а видать, что злой…» Так и наш Зелендуб. Маленький собой, а у него две научные работы есть да третью, большую, говорят, пишет…
И из-под черной густой брови Черныш значительно подмигнул серым прищуренным глазом и прищелкнул языком.
Что же касается самого Черныша, то Таня видела, что у него была своя неотступная и неотвязная мечта: достичь такого совершенства, чтобы уверенно и с наивозможной быстротой, что называется — в два счета, побеждать тихоню Студнева на шашечной доске. Он буквально совращал этого скромного труженика, и тот хотя приносил с собой какой-нибудь будильник или примус, взятый на стороне для починки, но редко находил время ими заняться, завороженный соревнованием с этим долговязым и долгоносым лентяем, соревнованием, грозившим затянуться на долгие годы.
О Зелендубе узнала Таня от Фриды, что он действительно много делает для коксового цеха их завода; но, чего уж никак не ожидала Таня, оказалось, что и Близнюк тоже проводит в том же цехе пробное ящичное коксование углей, исследует получаемый кокс на крепость, трещиноватость, вообще считается там работником сведущим и дельным. Однако больше всего там, на заводе, надеялись на помощь однокурсника Близнюка и Зелендуба — Слесарева, но тому вздумалось уехать в Ленинград учиться химии, и, конечно, уж он теперь потерян для их завода, так как больше сюда не вернется.
И вдруг Таня услышала от Черныша, что он вернулся, и Черныш очень оживился, говоря об этом: положительно у него был радостный вид, когда он говорил:
— Леонида Михайловича сейчас встретил… Из Ленинграда только что приехал, в отпуск… «Обязательно, говорит, подвал свой проведать зайду». Э-эх, ведь это же человек какой! Он даже и ростом повыше меня будет.
Глава тринадцатая
Леня Слесарев действительно зашел в подвал на другой же день, и Таня увидела высокого, но тонкого в поясе, с дюжими плечами, с расстегнутым воротом рубахи и красной загорелой шеей, улыбающегося ей с подхода широким ртом и жмурыми глазами, а он — яркочерноглазую, с мальчишечьими вихрами, в черной тюбетейке, в синей рабочей спецовке. В широкой руке его утонула ее рука, только что мешавшая стеклянной палочкой в стакане.
Он спросил весело:
— Что вы тут такое творите?
Она ответила, несколько запинаясь:
— А вот… окисляю уголь… перманганатом калия…
— Ка-ак… перманганатом? — вскрикнул вдруг он и сразу перестал улыбаться. — Да у вас ведь какая-то черная каша.
— Влила раствор перманганата, вот и… — обиделась она сразу, отчего и не досказала.
— Капли, одной капли перманганата довольно, чтобы окислить такое количество угля, как у вас. Только капли, а вы: «влила».
И Леня тут же отвернулся от нее и отошел к приборам на бывшем своем столе, а на нее, Таню, осуждающе глянул Черныш, — именно осуждающе, а не с насмешкой и подмигиваньем, как сделал бы он, скажи это ей кто-нибудь другой.
— Краны заедены, — сказал Леня, пробуя один из аппаратов.
— Заедены? — почти испуганно спросил Черныш. — Как же это они так могли?
И Таня поняла, что «они» — это она и другие, кто приходит работать в подвал; они плохо следили за приборами, он же, Черныш, исправно делал то, что ему полагалось делать: каждодневно яростно мыл пол.
И еще несколько подобных замечаний сделал Леня, точно был он теперь не гость уже в подвале, а строгий ревизор. И Таня, сначала оставшаяся было на своем месте, где она размешивала угольную «кашу», бросила это занятие и, насупясь, следила за каждым движением Леонида Михайловича, который действительно оказался выше Черныша, а главное — гораздо шире его и сильнее на вид.
Но вот он повернулся к ней снова и сказал:
— Однако в какое запустение тут все пришло за полгода, как я здесь не был. Значит, нового ничего нет?
— Не знаю, — ответила она отвернувшись.
— Вы здесь давно работаете?
— Нет.
— С месяц… или даже меньше?
— Да.
— Вы лаборантка?
— Да.
— А Зелендуб тут бывает?
— Да.
— И Близнюк тоже?
— Да.
— Передайте им, если сегодня сюда зайдут, что я, Слесарев, приехал.
— Хорошо.
— Они мою квартиру знают… Я им, конечно, мог бы и позвонить, да у меня нет телефона, что они тоже знают. Ну, до свиданья.
Она поглядела на него исподлобья и снова утопила свою руку в его руке.
А Леня спросил у Черныша, вышедшего вместе с ним из подвала:
— Откуда взялась такая дикая?
— Откуда-то приехала, из Донбасса. Будто бы там работала на газовом заводе…
— Но все-таки химичка?
— Химичка, а как же иначе.
— Что-то плохо химию знает…
— Да, вот поди же, — выходит так.
А когда вернулся Черныш в подвал, то сказал оживленно Тане:
— Вот что значит хозяин-то настоящий заявился, эх! Только глазами метнул, и сразу ему все ясно, — кому, какое, за что замечание сделать.
