— Мне насчет какой-то там одной капли перманганата Близнюк ничего не говорил, — горячо вдруг вздумала оправдаться хотя бы перед Чернышом Таня, но Черныш только рукой махнул с полнейшим пренебрежением:
— Что Близнюк?.. Что же он может против Леонида Михайловича? Так же и этот вот Шамов тоже, который свои закваски тут ставит… Че-пуха!
Близнюк и Зелендуб зашли к Лене в тот же день перед вечером. Оба горели сильным желанием поподробнее узнать, как там в Ленинграде, и нет ли веских доводов за то, чтобы и им переметнуться туда: жизнь велика, всеохватна, но молодость потому и молодость, что хочет быть, по возможности, не уже жизни, и как бы ни была жадна жизнь, молодость потому и молодость, что в жадности ни за что не хочет уступить жизни.
Оба молодых инженера привыкли уже к добродушным резкостям Ольги Алексеевны и нисколько не обиделись, когда она сказала им у порога:
— Ну вот, опять начинается хождение… То хоть отдохнула я за полгода, а теперь опять сто двадцать раз на день изволь отворять дверь и сто самоваров ставь. Входите уж, когда пришли. Чего же вы в дверях застряли? Леонид на реке, конечно, но к шести обещал прийти, а сейчас без десяти шесть.
Михаил Петрович был приветливей. С тех пор как он стал преподавать свое рисование взрослым, он приобрел новую способность — смотреть на всех мужчин и женщин, не достигших сорока лет, как на своих возможных учеников по рабфаку, и со всеми старался быть одинаково приветливым, напоминая этим врачей и адвокатов, у которых возможность еще шире и приветливость не имеет границ.
Еще не было шести, когда пришел Леня с Шамовым, которого встретил у стадиона, и Ольга Алексеевна, ворча и улыбаясь, начала ставить на стол всякую всячину рядом с кипящим самоваром.
— Ну что, как там в Ленинграде? Воробьи такие же, как у нас? — для начала дружеской беседы спросил Близнюк.
И в тон ему Леня ответил:
— Представь мое удивление, — оказались точь-в-точь такие же самые. Но вот что будет для тебя ново. Один американец, инженер, говорил мне, что у них, в Америке, очень удивляются специалисты коксовики, как это мы можем строить коксовые заводы и даже, — что уж совсем странно, — получать на них кокс, годный для домен, когда у нас нет негров. «Этого большевистского фокуса понять они, говорят, совсем не в состоянии».
Все расхохотались.
— А как завод? Донцов еще там? — спросил Леня.
— Там.
— А Одуд? Сенько?
— И эти пока там.
— Что же ты все о нашем спрашиваешь? Ты нам о своем Ленинграде расскажи. Мы — провинция и очень шибко вперед не едем, — сказал Шамов.
Леня зажал покрепче чеки, расчертил пополам лицо затяжной улыбкой и спросил его:
— А японский гриб ты знаешь?
— Нет, не знаю. Какой японский гриб?
— И никто из вас, я вижу, не знает. А мне с этим грибом пришлось иметь дело месяцев пять. Не думайте, впрочем, что в научно-исследовательском институте, нет: на той квартире, где я жил, в Лесном.
— Хозяйка у тебя там была, что ли, похожа на гриб? — спросил Близнюк.
— Ты почти угадал. Хозяйка тоже была как гриб… Но японский гриб существовал все-таки сам по себе, в банке. Она отщипывала от него кусочек и клала в другую банку, — он через несколько времени разрастался там в новый гриб… Шел же этот гриб на квас, и квасу я там, в Ленинграде, благодаря этому грибу попил — три сороковых бочки, не меньше. За-ме-ча-тельный квас! Имейте в виду на будущее время, — заведите себе по японскому грибу в банке, и этого вполне достаточно для счастья…
— На одном квасе не проживешь, — заметил Шамов.
— Такому, как ты теперь стал, трудновато на одном квасе, согласен, но хозяйка моя иногда меня и вареной картошкой кормила, — это когда я наколю ей дровишек, бывало, березовых… Если не очень суковатые поленья, работа приятная, и картошка вареная с солью — это уж блюдо безобманное, не то что какие-нибудь щи со снетками, которые назывались у нас с Кострицким — «суп с головастиками»… Этим супом нас кормили в столовке, и Кострицкий меня уверял, что от «супа с головастиками» у него где-то там под ложечкой завелось целое семейство солитеров… Тщетно я убеждал его, что солитер потому только и солитер, что любит жить в одиночестве…
— Как там Кострицкий?
— Ничего. Устроился. Женат на Тамаре, имеет черненького младенчика. Каталитик, не имеющий себе равных. Пользуется большим авторитетом. По-прежнему звали они меня, эти молодожены, Ребенком, и однажды на этой почве произошел некий казус. Еду я с ними на трамвае. Вагон, конечно, полнехонек, не продерешься. Они, как знающие, где вылезать надо, впереди, я сзади. Вдруг как раз возле меня кто-то встал со скамейки. В чем дело? Можешь сесть, — садись. Я и сел. А тут как раз выходить надо. Слышу, Тамара вопит: «А где же Ребенок наш? Где Ребенок…» И Мирон тоже за ней: «Пропал Ребенок…» Смотрю я — в проходе заворочались и под ноги себе смотрят, а кто-то сердобольный: «Не иначе как задавили, теснота-то какая». Я вижу, что это меня ищут, — встаю… Кричу Мирону: «Я зде-есь!» Народ как раз подобрался в вагоне мелкий, и Ребенок оказался выше всех на целую голову. Ясно, что всех я сконфузил. «Вот это так, говорят, ребенок!..»
Ольга Алексеевна подсунула ему форшмак из селедки и закивала головой, смеясь:
— Хвастай, хвастай, что такая орясина. Ты бы меня спросил, насколько ты выгодный ребенок, что на еду, что на свои костюмы…
— Ничего, зара-бо-о-таю, — подкивнул ей Леня, а Шамов спросил:
— Кстати, работал ты там над чем? Над коксом?
— Нет, не пришлось этим заниматься. Работал по взрывчатым веществам. Однажды чуть не искалечился: вот на лбу след остался, а была рана, и волосы все опалил. Я должен сказать, что работал там бешено, по пятнадцати часов в день иногда работал… Регулярно ходил на научный совет, посещал семинары, ловил всякие эти там новые волны и настраивался… Я ставил опыт за опытом. В два месяца закончил одну работу, начал другую… Вообще, должен я вам сказать, своего и вашего института я там не посрамил. И как-то так вышло, что я приехал учиться туда, к ним, а уж месяца через три ко мне приходили советоваться насчет своих работ…
— Хвастай, хвастай, — заметила ворчливо мать, подвигая ему стакан чаю, но Леня продолжал, глядя то на Шамова, то на Зелендуба:
— Сначала меня все эти ребята там поразили. Так они жонглировали сложнейшими понятиями, что чувствовал я себя перед ними профаном, а потом оказалось: нахвататься кое-откуда выводов и вершочков всяких — это одно, а самому все проделать — э-это совсем другое дело. У меня все-таки был опыт большой, потом вы ведь знаете, как я эксперименты ставил.
— И глаза даже мог себе выжечь, — вставила мать.
— Тоже благодаря дураку одному, который стучал ко мне в дверь, когда малейшее сотрясение воздуха неминуемо должно было вызвать взрыв… А я даже крикнуть ему не мог, чтобы не стучал, потому что и крик — тоже ведь колебание воздуха… Словом, тут я попал в безвыходное положение и, конечно, хорошо, что дешево отделался. Глаза, впрочем, долго болели… Работал я вообще как черт. За всякое грязное дело я хватался, от которого другие сторонились. А тут еще Кострицкий рекламу обо мне пустил. Одним словом, впереди было светлое будущее ученого… Но…
— Ага! Вот оно, роковое «но», — поднял палец Близнюк.
— Я все-таки соскучился по Днепру и вообще по югу и взял двухмесячный отпуск.
— И так-таки ничего нового насчет кокса не вывез? — спросил Шамов.
— Общие идеи в области физики — это я вывез, конечно, а кокс… Там такими частностями не занимались.
— А чем же там все-таки занимались?
