— В чём? — изумился Кавалек. — Вот так вопрос! Неужто вы не знаете, пан, каким образом дамы выражают свою благосклонность?
— Я… то есть… — пролепетал Фробелиус.
— Ах, панове, это прекрасная дама! А её благосклонность! — Кавалек закатил к небу глаза. На окровавленном лице этот жест восхищения выглядел особенно живописным.
— Так позвольте узнать, значит, она вам выразила? — переспросил Фробелиус.
— Выразила, чёрт побери, как же ещё! Самым определённым образом выразила! И пусть это знают все! — Кавалек ударил кулаком по колену. — Я не отдам её старому псу!
Может статься, шляхтич и хвастал, но Фробелиус пришёл в полное уныние. Мне тоже было не слишком приятно. Воцарилось молчание. Кшетусский стал выяснять, намерены ли противники продолжить дуэль, когда Кавалек поправится?
— Если пан не почтёт себя оскорблённым, я готов взять вызов обратно, — сказал Кавалек. — А до этого могу подучить пана на саблях.
Кшетусский расхохотался.
— Что ты смеёшься, Лешек? — спросил Кавалек.
Я глядел на Кшетусского предупредительно, и тот удержал готовые сорваться с языка слова.
— Что у тебя с головой, ты ранен? — допытывался Кавалек.
Кшетусский снова расхохотался. Я поспешно протянул Кавалеку руку, боясь, как бы не выплыла на поверхность сцена в харчевне.
— Я убедился, что был неправ, когда съездил на мызу, — сказал Кавалек. — У меня проветрилась голова, я понял, что Трампедах меня одурачил.
Фробелиус нервно расхаживал в стороне, потом решительно подошёл к Кавалеку и спросил:
— А что же этот Трампедах… и девушка?
Кавалек не сразу понял, мысли его уже отвлеклись дуэлью.
— Вы о чём, пан музыкант?
— Впрочем, я так, — Фробелиус махнул рукой.
— Не пора ли возвращаться, господа? — сказал Кшетусский. — Анджей немного слаб.
— Вздор! — возразил Кавалек. — С кем угодно могу схватиться!
На коня он всё же взобрался с большим трудом, Кшетусский поехал рядом, поддерживая его за талию.
Некоторое время я разговаривал с музыкантом. Анну он знал с детства, родители их положили между собой, что дети поженятся, когда повзрослеют. Отец Фробелиуса, финн-подмастерье, тоже какое-то время работал на Трампедаха, неудачно пытался открыть своё дело, а потом сгинул бесследно во время одного из пожаров, мать же Эдварда умерла ещё раньше.
С горечью сказал он мне, что слал Анне письма, но ответа не получил. Я успокаивал его, говоря, что в наши времена сумка почтового курьера часто становится добычей грабителей.
— Нет, нет, — бормотал он, — всему виною моя безродность.
— Но ведь и Анна не благородней, — возразил я. — К тому же вы достигли больших успехов. От приглашений в салоны нет отбоя.
— Это ничего не меняет, — твердил Фробелиус. — Анна выйдет замуж и станет дворянкой. Зачем ей бедный музыкант.
Положительно этот человек не знал себе цену.
Я решил вернуться в город пешком. Сидел и смотрел в чёрный зев лабиринта. Давным-давно эти пещеры нарыли беглые люди, а теперь, говорят, там скрываются шайки разбойников и красноголовый Гномус бродит по ночам с большим светляком в руке, играя на волшебной дудочке.
Чем больше я смотрел в чёрный провал, тем больше тянуло войти. Уж если что-то захватит меня, то это как наваждение, избавиться трудно.
Я думал об Анне, о линнусе, всматривался в темноту и наконец, проверив пистолеты, вступил под своды Арукюласских пещер.
В Силезии я однажды бродил по таким пещерам, но там со мной был фонарь. Анна, Анна! Неужто я не найду тебя, неужто ты не посмотришь тихим взором и не протянешь руки…
Всё дальше иду подземной дорогой, темнеет за мною свет. Зачем ты смотрела в моё окно тогда на площади? Не вскинь ты голову, я бы не знал тебя. Вот поворот, за ним совсем уж не будет света. Вернуться или идти вперёд? Хорош бы я был, если б сразу вернулся. Нет ничего проще, чем вернуться, когда за спиной ещё виден свет. Все они ей не пара. От кого защитит Фробелиус в этом жестоком мире? А Кавалеку только саблей махать. Вот если бы из Кавалека и Фробелиуса слепить одного человека… Но по совести, и такого человека я бы поучил кой-чему. Нет, вовсе несправедливо, если б Анна досталась кому-то из них. Совсем черно. Не пойти ли назад? Но я знаю правило лабиринта, держусь рукой за стену. Опасно ли там, впереди? Ничего, со мной пистолеты. Сыплется что-то на голову, под ногами начинает хлюпать вода. Ну же, ещё немного…
Кажется, впереди брезжит свет. Интересно, куда я выйду? Двигаюсь осторожно, чтобы не споткнуться, не угодить ненароком в яму. А вдруг в этой пещере водятся змеи? Свет разгорается ярче, но по мере того, как к нему приближаюсь, тело одолевает слабость. Тяжелеют ноги, голова, напротив, легка, в мыслях скольжение. Так трудно стало идти, что сажусь на землю, прислонившись к холодной стене. В голове непонятный дурман, всё кружится, кружится…
С трудом поднимаюсь, бреду. Какой странный свет, хрустальный, нездешний. Это выход из пещеры. Необыкновенно яркая зелень встречает меня у конца лабиринта. Нежный посвист птиц, тёплое дуновение ветра. Раздвигаю кусты, выхожу на поляну. Боже, какое зрелище! Девушка в белом грациозно движется среди трав, я сразу узнаю её, это Анна.
Ноги подкашиваются, я сажусь на траву. Старик в чёрной шляпе оборачивается и смотрит на меня пронзительным взглядом. Учитель Тарвальд! Он вовсе не удивился моему появлению. Анна и Тарвальд заняты непонятной работой.
Приподнимаясь на цыпочки, Анна что-то прилаживает среди ветвей. Тарвальд нервно расхаживает рядом.
— Лентяйка! — выкрикивает он недовольно. — Сколько учил! Что же ты делаешь, боже правый! Это ведь фа диез, фа диез.
Между ветвями натянуто что-то прозрачное, словно бы паутина. Какие-то сияющие на солнце линейки. На этих линейках покачиваются птицы. Они сидят смирно, только изредка поворачивая голову и трогая клювом крыло.
— Бездельница! — кричит Тарвальд. — Где эта иволга, я тебя спрашиваю? Она сразу даст фистулу, передвинь её вправо!
Анна послушно пересаживает иволгу. Птицы унизывают блестящие нити, как чёрные бусины.
— Я не в силах! — Тарвальд топает ногой. — Ты губишь гармонию! Смотри, как неровно сидит синица! Боже ты мой! А клёсты? Партия соловьёв никуда не годится, это же ведущая тема!
Вдруг он подбегает ко мне и кричит, размахивая руками:
— А вы что? Какое вам дело? Загубили её, загубили! — Он тычет пальцем в сторону Анны.
— Позвольте, — бормочу я, — однако…
— Молчать! — взвизгивает Тарвальд. — Ваш голос мне неприятен! Скрипит, как немазаное колесо. Вы явились сюда без тени! Где ваша тень, я спрашиваю?
Я беспомощно оглядываюсь и вижу, что действительно тело моё не отбрасывает тени.
— Солнце зашло за тучу, — оправдываюсь я.
— Берите дрозда, сажайте на си бемоль, — смягчается Тарвальд.
Я послушно иду, куда он указывает, беру в руку серую птицу, которая смотрит на меня любопытным глазом, и пытаюсь пристроить на серебряную нить.
— Не туда! — кричит Тарвальд. — Не туда!
Топчусь беспомощно на месте, не знаю, чего от меня хотят, а Тарвальд кричит и беснуется:
— Вон, вон! — топает ногой. — Поди прочь, бездельник! Явился сюда без тени, вон!
