дорого, мы лишь не знали об этом. Сколько нужно денег? Заплати и не думай об этом. Когда начнешь работать, тогда и разберешься. Не время сейчас лезть напролом и качать права, ничего не сделав в этой жизни.
Шурка собрал сумку с конспектами. Сейчас он был вспыльчив как порох. Объяснение отца его не удовлетворило. Волновали грядущие экзамены, учеба в столичном вузе. Как ни смотри, а он был провинциал, хотя и с широким размахом в душе.
Пока сын готовился и сдавал свои экзамены, Клим и Гриша бродили по окрестностям. После работы и по воскресеньям, когда в порту, подняв стрелы, застывали портовые краны, они, пользуясь хорошей погодой, а иной раз и в дождичек, предавались размышлениям — чисто мужское занятие.
Они понимали друг друга. По серьезным книгам, которыми обменивались, с подчеркиванием и значками на полях, по телевизионным передачам, по фильмам-призерам кинофестивалей, за которыми стали следить, учуяв в каждом какую-либо серьезную задачу, они были в курсе достижений всех наук, в которых можно было разобраться без узкой специализации. О чем только не беседуют двое умных людей!
Только в театрах не бывали.
Однажды они обошли водохранилище по дальней плотине, ведущей к судоходному каналу, к шлюзам, опускающим суда к извивам Москвы-реки и дальше, к Беломорканалу. Отсюда Химкинский речной вокзал на другом берегу был едва виден, отделенный от них синей ширью водохранилища. Дул ветерок, к широким гранитным плитам дамбы бежали прозрачные волны, пронизанные прямыми лучами солнца, и тихий плеск воды только подчеркивал тишину. Друзья стояли на обочине шоссе, пролегавшего по гребню плотины, вдоль которого по обеим сторонам белели низкие столбики. Покато и шершаво уходил в воду правый бок плотины, левый спускался в глубь оврага и тоже был выложен гранитными плитами, давно поросшими травой и кустарником. Чуть дальше высились украшенные скульптурами сооружения судоходного канала, столько же прочного, сработанного на века, в сером граните. По нему к шлюзам тянулись вереницы речных судов.
— Когда это было построено? — оглянулся Гриша. — Тогда, что ли?
— Да, в тридцать седьмом, — негромко отозвался Клим.
— А это для кого беседка? — Гриша кивнул на белые ротонды, красовавшиеся по обоим концам плотины. — Для часовых?
— Похоже, для охраны.
— У них и прорабы, и проектировщики, даже архитекторы и художники были заключенными. В откосах и хоронили, я слышал. Что за времена были!
Клим молчал. Помаргивая, Гриша смотрел вдаль над оврагом, на широкую пойму внизу, по которой блестела извивами синяя речка.
— А ведь их глаза тоже видели эту красоту. Лес, туман, дальнюю пойму. Знаешь, Клим, я жив не буду, пока не пойму, как происходит, что один человек, один, обычный, может скрутить миллионы людей, поработить, уничтожить. Я раб, пока не осознаю этого. Попробую сделать гравюру...
— Это крутая работа, Гриша. Трудно понять, что понуждает человека стать на колени.
— Давай вместе?
— Сам, сам.
— Ты уже понял?
— Отчасти. По себе.
Так и шли дни за днями, и ничего, казалось, не происходило в жизни Клима. Лишь внутренняя сила, спокойная, словно литая, наполняла его, не тревожа вопросами ни о смысле жизни, ни о назначении его на земле. Он работал, уставал, жил, как все, и все же знал, что это не просто так. Ни прошлой растерянности, ни скуки — ничего. На удивление.
Шук стал студентом и на радостях укатил домой, на север, а когда вернулся, уже желтели деревья, накатывала осень.
Хорошие дела начались и у Любаши с Гришей.
— А что, Люба, Гришка-то ноне совсем другой стал, — подсказывали соседки. — Выправился, работает, зарабатывает. Этот моряк человека из него сделал. Не теряйся, Люба, Гришка сам к тебе идет.
Он и шел. И стала Любина квартира ему жилым домом, а своя — рабочей мастерской. Они тоже понимали друг друга.
9
Фестиваль российских фильмов начался с картины «Школьные лестницы», той самой, где играла Ирина. Премьерный показ проходил в большом киноконцертном зале. Уже прошла церемония открытия, фильм собрал полный зал. Все шло как надо: раздавались то аплодисменты, то хохот, то наступала тишина, как раз там, где была необходима.
Перед показом запустили по телевидению рекламу: «Всем, всем, всем! Ты поддержал российское кино? Ты взял билеты на первую демонстрацию? Сердечное, умное, веселое зрелище ждет каждого, кто не пожалеет скромных средств. После показа фильма ожидается встреча с артистами и общая пресс- конференция. Все в кинозал!»
И народ повалил. О, реклама! Желание сказки! Стремление к умному занимательному зрелищу!
Сами артисты и режиссер собрались в широкой боковой зале, с окнами, сверху донизу закрытыми сборчатыми шелковыми занавесями, отогнув которые можно было увидеть мокрый асфальт, легкий снежок в воздухе и летящие последние листья.
Никто бы не узнал в Ирине, элегантной блондинке в синем бархатном платье, браслетах и узорных туфельках на изогнутых каблучках, ту строгую и суховатую учительницу химии с мышиным хвостиком на затылке. Учительница получилась на славу, с нее не сводили глаз, так искрометно и неожиданно вдруг сверкали ее глаза из-под седоватой челки, так явственно угадывалось богатое женское прошлое и далеко не остывший темперамент. Сценаристу даже пришлось дописать и поправить несколько диалогов для такой химички. Вот тебе и мышиный хвостик!
С лукавой улыбкой, держа в руке бокал шампанского и прислушиваясь к звукам фильма из зала, она пробиралась сквозь толпу своих нарядных взволнованных коллег к Анастасии. Они давно не встречались, с тех самых пор, как фильм был отснят и шел его монтаж и озвучивание.
Вдруг, словно из-под земли, перед ней вырос Виталий.
— Привет! — произнес он беззаботно и впился в нее острым взглядом. Как она? Готова ли служить ему? Он не вспомнил о ней с тех пор ни разу, но, прочитав на афише ее имя, зачем-то пришел сейчас, проник в артистическую.
Удивленный взмах умело подкрашенных ресниц и учтивый наклон прически был ему ответом.
— Здравствуй, — мягко сказала она.
— Как жизнь? — бойко продолжал Вит, оглядываясь, то ли красуясь, то ли кого-то опасаясь. — Как жизнь-то, я спрашиваю?
— Жизнь... — протянула она со значением. — Это философский вопрос, — и подняла указательный палец.
В ее голосе звучала та же мягкость, лишь приправленная толикой усмешки, но этого оказалось достаточно.
Виталий сломался. Лицо исказила страдальческая гримаса.
— Что с вами, Виталий? — удивилась она.
— А-а, — вяло махнул он рукой.
И она услышала жалобный стон о том, как ему плохо, ничего не получается, как его унижают,
