ДАРУЮЩАЯ ЖИЗНЬ
* * *
Девчонка была одета смешно: коротенькая майчонка, узенький кургузый пиджачок, тесные штанишки – словно выросла из одежды. Смешная мода. Мода всегда смешная. Однако Лена все равно чуточку позавидовала девчонке: тоненькая, стройненькая, можно и пузико голое демонстрировать, и нелепые шлепанцы с загнутыми носами надеть, потому что молодая… Так и тянуло подумать нечто вроде «а вот в наше время…», но Лена эту свежую мысль от себя старательно отогнала.
На девчонку поглядывали, что ей невероятно льстило, она была чрезвычайно собой довольна и прямо-таки несла свое юное тело. На Лену, естественно, никто внимания не обращал, и это ее нисколько не задевало. Привычно было. Она и в юности-то не любила выделяться из толпы, а сейчас и подавно.
Было жарковато, а ветер налетал неприятно холодный. Нормальное сибирское лето. Была бы настоящая жара, никакой начальник не смог бы выгнать Лену на улицу ни с каким поручением, тем более плохо замаскированным под просьбу. А так чего бы не прогуляться, не отнести скучную белую папку из плохого картона с надписью «Дело №», в которой дела не было, были варианты договора. А может, и что-то другое – какая разница, начальственные дела ее не волновали. Пакет с папкой был легкий, и ветер отдувал его в сторону, а потом шуршаще хлопал им по ноге. Это немножко раздражало.
На площади шевелилась плотная толпа. Столько народу одновременно да в наши пофигистичные времена? Пожалуй, такое количество людей она видела только в те давние годы, когда в хорошую погоду на первомайскую демонстрацию собирались не только те, кого заставляли, но и те, кому просто хотелось прогуляться. Но по площади тогда двигались колоннами, по расписанию выкрикивая «ура» и даже не прислушиваясь к декламируемым лозунгам. А эта толпа стояла. Наверное, если посмотреть сверху, появится штамп «волновалось людское море», а отсюда, с земли, никакого моря – просто толпа, спокойная такая, никак не похожая на митингующую. Да и не придет столько людей на митинг, надоело всем, ничего нового все равно не услышишь. И всякие цветочные революции это не напоминало, потому что на лицах не горел праведный энтузиазм. Люди просто стояли. То есть они двигались, переходили с места на место, осторожно или грубо проталкиваясь меж других, разговаривали, но не орали, и периодически посматривали в сторону театра. Лена тоже посмотрела. Что-то было не так… Ух ты, надо же… Неужто наконец решили убрать это монументально-революционное убожество? Ленин в гранитно развевающемся пальто и с взглядом, устремленным не в светлое коммунистическое будущее, а в верхние этажи Центробанка, мощная тетенька с многотонным колосом в воздетой руке (или это была оливковая ветвь? хотя какие оливки в Сибири) и еще несколько товарищей, описать которых Лена бы не смогла – не хранилось в памяти, хотя монумент мозолил глаза большую часть ее жизни. Проскальзывало мимо, как многое, чего она видеть не хотела, но вынуждена была видеть.
Колоса не было. Ленина тоже. Опять столько денег влупили, лучше бы в больницу какую отдали или на другое благое дело, а это уродство покрупнее лубянковского Феликса, его на голом энтузиазме одним подъемным краном не своротишь. А с другой стороны, теперь не надо изощряться, чтобы Оперный сфотографировать не сбоку-сверху, а прямо…
Собственно, Оперного тоже не было. Чешуйчатый купол был – а театра не было. Купол был выше и уже, не торчала за ним стена, в которой прятался железный занавес, в случае пожара отсекающий сцену от зала… или зал от сцены. Так ли это, Лена не знала, но объяснил кто-то еще в детстве, вот и запомнилось. А на месте Владимира Ильича сотоварищи возвышался солидных размеров постамент. Точно, митинг. Влезет сейчас на этот постамент очередной оратор, прокричит в фонящий микрофон очередные правильные слова о благе народа и коррупции в верхах, толпа взорвется криками, в которых доминировать будет нормальный русский мат… Лена на митингах, правда, не бывала, но как они еще должны проходить? По телевизору именно такие показывали, когда Лена еще смотрела что-то, кроме фильмов.
Толпа оказалась не такой уж плотной, но проталкиваться через всю площадь не хотелось, и Лена отправилась в обход, мимо магазина, входа в метро, банка – а дальше не получилось. Использовать локти, чего она не умела, либо выбираться на Советскую и спокойно идти там? Вежливое «позвольте» больше не действовало – ее просто не замечали, и это было уже не привычное «скользнул взглядом и забыл», а нечто демонстративное. Нехорошо. Обидно. Она все-таки не мышка, а такая вполне солидная женщина, прилично одетая, не красотка, но не уродина…
Как-то незаметно она оказалась у самого банка. Там было спокойнее, никто не толкался и никто не давил. Вообще никого не было на пятачке в пару квадратных метров, кроме этакого вальяжного немолодого мачо, прислонившегося к пачкающей побелкой стене. Он смотрел прямо на Лену, и это ей не нравилось еще больше, чем массовое невнимание. Нечего было мачо в ней увидеть – не фотомодель. А он смотрел. Даже не мигал. И взгляд был такой… не оценивающий, который свойствен импозантным самцам, а скорее изучающий и абсолютно нейтральный. Лена хотела пройти мимо с независимым видом, но ни вида не получилось, ни пройти. Толпа сомкнулась, оставив только этот островок возле мачо. И все дружно повернулись к помосту. Похоже, появился первый ритор, но речи еще не начинались.
На помосте были два человека, нисколько не похожие на кандидатов в депутаты и тем более на депутатов. На профессиональных орателей они тем более похожи не были. Один занимался каким-то делом, то ли что-то перекладывал, то ли что-то настраивал, крепкий такой дядечка с блестящей плешью. Второй смотрел на толпу, держа руки за спиной. Лена бы на месте толпы обиделась и закидала его помидорами: не взгляд был – чистое оскорбление. А толпа ничего, таращилась в ответ и агрессии не выказывала. Разве что любопытство. Вот и Лена полюбопытствовала. Он был интересный, на ее взгляд: тонкий, гибкий, с худым лицом, длинноватым носом и большущими сине-серыми глазами…
Стоп. Это называется больная фантазия. На таком расстоянии даже с острейшим зрением, а не с Лениным сообразным возрасту только и можно было увидеть, что силуэт, да еще против солнца, а тут – глаза у него сине-серые. В крапинку! И...
Глаза были в крапинку. Рубашка была белая, чистая, но неглаженая. Встрепанные темно-серые волосы. Вот так – не черные, не каштановые, а темно-серые. Наверное, из-за редкой, но равномерно разбросанной седины. Впалые щеки. Невозможно это разглядеть. В принципе. И без принципа невозможно. Разве что в бинокль.
«Крыша едет», – пробормотала Лена. Была у нее привычка говорить сама с собой, тихонечко, на это традиционно никто не обращал внимания, даже если и слышал,
– На месте твоя крыша, не переживай, – с иронией сказали сзади. Лена покраснела, но поворачиваться не стала. Якобы не вычленила в негромком гудении толпы один голос. А голос продолжил: – Ты в полном порядке. Такие, как ты, всегда в полном порядке.
Знаток душ человеческих. И. о. дедушки Фрейда. Специалист. Да еще хам – тыкать женщине почти что средних лет… Или уже не почти что?
На постаменте что-то происходило, и это что-то все меньше и меньше напоминало митинг. Упитанный возился около худого, а худой все так же насмешливо смотрел на толпу, ни на кого конкретно и на всех сразу. А вот на Лене отчего-то ненадолго задержал взгляд и даже едва уловимо улыбнулся ей, как старой знакомой.
– Заметил, – уважительно произнес мачо. – Надо же, а я и не знал, что он тоже сразу видит.
– Видит что? – не выдержала Лена.
– Как что? Тебя, конечно. Жаль, я не знал этого раньше.
Ну дурак, подумала Лена, я, конечно, человек не запоминающийся, однако меня всегда все видели, в том числе и четверть часа назад, когда уступали дорогу или буркали «извиняюсь», задев локтем.
Плешивый отошел, снова завозился с какими-то предметами, а худой так и стоял на прежнем месте, только руки у него были не за спиной, а воздеты выше плеч, не совсем так, как у отсутствующей монументальной тетки, больше это было похоже… Мама моя. На распятие. И на запястьях были веревки.
