не поняла, почему вдруг Маркус выразительно закашлял. Шут засмеялся, не спеша выпускать Лену из кольца рук. Было слишком хорошо…
* * *
Салаир, как бы он ни назывался здесь, не представлял собой непроходимые горы. Кручи не вздымались не невиданную высь, камнепады не грохотали, снежные лавины не низвергались за неимением снега на вершинах. Горки были так себе, средненькие, однако мужчины спешились, вели лошадей в поводу, а Лену заставили сесть верхом, подложив вместо седла одеяло. Сидеть было жутко неудобно, но Маркус пресек все ее попытки слезть: «Сиди, еще находишься, лошади через перевал не пройдут». Он нередко останавливался, осматривался, вслушивался в тишину, иногда погружаясь в себя и свои ощущения, а потом выбирал маршрут. Как-то он чувствовал Путь. Тоже, наверное, своего рода магия. Не только на шиану хватает.
Подношение крестьян кончилось на второй день, но Маркус ухитрился поймать какого-то зверька, Лена на всякий случай отвернулась, чтоб не устроить филиал общества защиты животных. Даже ей очень хотелось есть, а что уж говорить и мужчинах. Шут нашел дикую яблоню – вот эти яблоки были по- настоящему кислыми, аж глаза на лоб лезли, но Маркус размял их камнем и обмазал тушку зверька, прежде чем начать делать из него шашлык, и в итоге получилось очень вкусно. Хотелось думать, что это все-таки был кролик, а не заблудившаяся домашняя кошка. Лена не чинясь съела предложенный ей и явно самый лучший кусок, но от добавки отказалась: вполне хватило.
Рубцы на груди шута уже походили на старые стершиеся шрамы, Маркус уверял, что через несколько дней от них и следов не останется, исчез синяк на горле. У самого Маркуса зажила рана от меча. Посмотрев на Лену, он поручил шуту «снять швы», и тот ловко выдергал нитки – Лена бы не отважилась, хотя Проводник даже не морщился. Щетина на их лицах превратилась в короткие бородки, которые не шли ни тому, ни другому. Шута борода старила, Маркуса превращала в опереточного разбойника. Мылись за эти дни они только раз, и то без особенного удовольствия – слишком холодной была вода. Зато шут нашел мыльный корень и Лена наконец-то смогла вымыть голову, едва не отморозив уши и мозги в этой воде. Что удивительно, ее непослушные волосы улеглись сами по себе лучше, чем после посещения дорогой парихмахерской. Потом они щелкали зубами у костра, пока Маркус жарил мелкую рыбешку, которую буквально начерпал в той же речке собственной рубашкой, а потом ели ее прямо с костями, и было безумно вкусно. Вообще, пропитание мужчины находили без труда («Не зима же», – повторял Маркус): то шут выкапывал плоды, смутно напоминавшие огородный топинамбур, только крупнее, вкуснее и сытнее, то Маркус сбивал камнем здоровенную птицу с жестким и горьковатым мясом, раз даже Лена внесла свой вклад, заметив в лощине россыпь крупных грибов, и эти грибы они ели два дня. Лена удивлялась самой себе. Она никогда не тяготела к романтике походов, предпочитала теплую квартиру холодной палатке, но нынешняя жизнь ее почему-то не раздражала, хотя ночами и правда было холодно, спали они, тесно прижимаясь друг к другу, по очереди поддерживая огонь в костре. По очереди – но только мужчины. Никогда и никто так не заботился о Лене. Она уставала идти – тут же сильные руки взгромождали ее на лошадь, она замерзала – тут же чужая куртка укутывала ее плечи. Маркус отыскивал для нее ягоды, шут не поленился влезть на дерево, чтобы нагло разорить птичье гнездо и накормить ее печеными яйцами – на всех не хватало, и они с Маркусом грызли совершенно несъедобные, по мнению Лены, дикие тыквы.
Наконец Проводник остановился, почесал затылок и посмотрел вверх.
– Все. Нам через перевал, лошади там не пройдут.
– А я пройду? – усомнилась Лена.
– Тебя я в случае чего на спине донесу, а вот лошадь – вряд ли, – пошутил Маркус. – Тропа широкая, но крутая, не стоит мучить животных. Не переживай, они не пропадут, рано или поздно к жилью выйдут, а еды для них тут полно.
Тропа не была крутой. Она была просто вертикальной. Маркус делал пару шагов, вставал потверже и тянул Лену за руку, а шут подталкивал снизу, потом взбирался сам – и так целый день. Лена уже была готова лечь на землю и отказаться идти дальше, но Маркус сам объявил привал, обнаружив пригодную для ночлега пещеру. Шут натаскал веток для постели, Маркус – дров для костра, а Лена сидела на узле из одеяла колода колодой и тупо наблюдала за их манипуляциями. Потом Маркус отправился на поиски ужина, велев шуту оставаться с Леной. Шут ловко добыл огонь тем же первобытным способом, развел небольшой костер, и воздух в пещере быстро нагрелся. Маркус вернулся не позже чем через полчаса, таща на спине крупного волосатого поросенка. То есть, наверное, кабанчика. Шут заметно оживился. У них не было никакого оружия, но они соорудили себе первобытные каменные ножи еще на одной из первых горных стоянок и теперь весьма ловко разделали тушу. Лена уже почти без эмоций наблюдала за превращением кабанчика в свинину и не оплакивала судьбу бедного животного. Жизнь на природе удивительным образом способствует возрождению примитивных рефлексов и стиранию всякого антропогенного воздействия. Кабан не элемент красной книги, а еда, убит не ради охотничьего азарта, а чтобы не умереть с голоду.
– Там папаши поблизости не было? – поинтересовался шут.
– Там и мамаши не было. Бедное дитя заблудилось, за это мы его и съедим. Чтоб другим неповадно было от дома отходить. Любишь свинину, Делиена?
– Я люблю еду, – сообщила Лена, насмешив обоих. – Любую. Уже… уже… а сколько времени я здесь?
– Две недели, – посчитал Маркус. – Я же говорил, привыкнешь. Ладно, я пойду еще пройдусь, послушаю, где Путь. Чувствую, что рядом, а вот где… Следите за свининкой.
Следить не получилось, потому что шут, едва дождавшись, когда Маркус выйдет из пещеры, обнял Лену, и вовсе не так, как раньше, пробормотав ей на ухо: «Прости, не могу уже больше, совсем не могу, гони меня пинками или…».
Получилось именно что или. Наверное. Потому что Лена опять ничего не помнила, словно просто выпадала из жизни. Шут имел ошалевший вид и пьяные глаза. Пахло жареным мясом. Почему оно не подгорело, осталось секретом. Пошатываясь, шут приблизился к костерку, поправил «шашлык» и вернулся к Лене.
– Не понимаю… Ничего… Что это, Лена?
Лена молчала. Ей бы кто объяснил, что происходит. Девчонки, случалось, рассказывали о своих ощущениях, но никто не говорил о провалах в памяти. Последнее, что она помнила твердо, – это горячую руку шута на своем бедре. Левом. Вот эту самую руку, которая сейчас поправляла ее универсальное платье и обнимала за плечи. Нежно-нежно, будто она была стеклянной.
– Океан… – тихо сказал шут. – Я не видел его никогда и вряд ли увижу, но мне кажется…
– Океан, – прошептала Лена. Стихия. Она то ли летала в океане, то ли плавала в космосе, то ли купалась в магме. Стоило шуту произнести это слово, все не то чтоб вспомнилось – нет, никаких деталей, ни лица шута, ни его слов, ни его губ. Только
– У меня было много женщин, Лена, – виновато проговорил шут. – Наверное, больше, чем у иных красавчиков. Женщин тянет к необычному, а что может быть необычнее шута, который говорит только правду? Не надо им было знать, что не всю правду, да и не хотели они знать, но если уж я восхищался глазами или там ножками, это было для них дороже самого изысканного комплимента, потому что было правдой. Так что опыт у меня… не меньше, чем у Маркуса точно, хотя я его существенно моложе. Конечно, мне это нравится, как и любому мужчине, и шуты не отказывают себе в радостях. Я не очень настойчиво избегал дамских ухаживаний. Только никогда ничего подобного не было. Даже похожего. – Его лицо исказила мучительная гримаса, изменился голос. – Я не знаю, люблю ли тебя. Я не знаю, нужен ли тебе. Но без тебя я жить теперь не хочу. Наверное, смогу. Но не хочу.
– Не любишь, – спокойно ответила Лена. – Не можешь просто. Ты уж прости, но я тоже могу говорить правду. Хотя могу и не говорить. Я знаю себе цену, Рош. И в зеркало смотрюсь иногда. Я старше тебя на шесть лет, и это заметно. Я не красавица. Не уродина, конечно, даже, наверное, не такая уж дурнушка, но я обыкновенная, заурядная, что еще хуже. Не мастерица в сексе. Не великой души человек и не великого ума.
