Забыл наконец детские обиды. Повзрослел.
Вот так… Поставить на колени и дать по морде – это мелочи, детские обиды… А ведь разве нет? Если исходить из здешних традиций, привычек и законов, а не из того, к чему привыкла Лена? Тут никаких тебе правозащитников, никаких Женевский конвенций и прав человека. Тем более в отношениях короля и подданного. Короля – и собственности короны. Но главное – это понял Родаг, и не только понял, но и нашел в себе мужество дать понять шуту. А шут, скорее всего, просто это оценил. он умел ценить откровенность. Дурачина, есть у тебя друзья. И Родаг. И Карис. И уж тем более эта троица…
Тауларм встретил их тепло и радостно, но не как явление святой, даже цветами не забрасывали, хотя цветы были уже натуральные. Привыкли наконец. И слава богу. Не ощущала в себе Лена никакой святости. И спутники тоже ликования не показывали, образовались, шута крепко колотили по плечам, Лену громко чмокали, но ледяные глаза Гарвина потеплели, а Милит и Маркус сдерживали радость. Интересно, а если б не сдерживали?
Ну, Маркус и перестал. Подхватил ее и покружил по комнате, а там передал Милиту с той же целью, а этот, дубина здоровенная, еще и подбросил ее, как детей подбрасывают. и радостно зареготал, когда Лена взвизгнула. Нет. Нельзя быть такими эгоистами. Нельзя оставлять их надолго. Неправильно это. Пути или оседлая жизнь – вместе. И к черту предназначение. Потому как сложилось у Лены твердое убеждение: ее предназначение – просто быть вместе с друзьями, потому что им хорошо вместе, а если ты можешь делать кому-то хорошо – делай, а не размышляй о своей роли в мировой истории. История сама разберется, кто ей нужен и с какой целью. Дарт вот истории нужен. Лиасс. Родаг. А не Лена и шут.
А вечером эльфы устроили праздник. Так, для себя. Причем такой узнаваемый праздник: выпили лишнего и песни-пляски устроили. Эти ценители прекрасного, слегка перебрав, горланили песни с тем же энтузиазмом, что и соотечественники Лены, и сильно похоже было, что репертуар сильно отличался от менестрельского, потому что периодически пение прерывалось взрывами хохота. Шут категорически отказывался переводить, а Милит просто сбежал подальше и присоединился ненадолго к такой вот компании.
– Не суди их, – попросил Гарвин, – они рады тебе.
– А кто судит? – изумилась Лена. – Во-первых, я не понимаю, что они орут…
– Потому и орут, что не понимаешь, – фыркнул шут. – А в общем, так… просто некоторые вольности на эльфийский лад.
– А то у людей таких вольностей нет.
– Как это нет! – обиделся шут. – Я тоже могу… Но не стану. Неприлично все-таки.
– Ну вас обоих, – засмеялась Лена, – пусть себе поют что хотят. А то я застольного пения не слышала.
– А какие песни в твоем мире?
– Всякие. Но я их петь не буду, даже если сильно напьюсь. У меня ни слуха, ни голоса.
Они сидели на крыльце и, естественно, тоже пили. Так вульгарно – с горла. Причем у каждого была персональная бутылка. У Лены – «Дневная роса», этак примерно на пол-литра, и больше половины она уже незаметно для себя вылакала. Слегка кружилась голова и было беспричинно весело. И как-то умилительно. Дома. Здесь она – дома. Гару увлеченно глодал впечатляющих размеров кость (слонов, что ли, в Сайбию завезли? или кто-то на сафари съездил?), порой заглушая даже весьма громкое пение. Дома. И эльфы чувствовали себя дома. Начисто пропало напряжение первых лет и сдержанность последующих. Но что было особенно радостно: рядом с эльфами пили и хохотали люди. Ученики мастеров, гвардейцы и вообще неведомо кто. Правда, когда кто-то из людей затянул песню, явно по содержанию соответствовавшую эльфийским, на него пришикнули очень строго, и, конечно, из-за Лены. Считалось, что уши Светлой непременно завянут, если она вольности какие услышит. Ага. Конечно. После тех частушек, которые дурниной вопила Танька Казакова после принятия стакана водки, никакие уши уже не завянут, потому что они просто отпадали… А кушать водку Танька была горазда. Мужики за ней угнаться не могли и от Танькиных частушек краснели.
Из дома вышел Лиасс, потеснил Маркуса и сел рядом. Откуда-то Гарвин вытащил еще одну бутылку и подал ее отцу, и тот не чинясь крепко присосался к горлышку.
– Я вас всех люблю, – сообщила Лена уверенно, хотя не особенно внятно. Воздух пьянил почище вина. – Хотя временами терпеть не могу. Особенно тебя, Владыка.
– Ну вот, – расстроенно произнес он, – я опять Владыка.
– Естественно, – хмыкнул Гарвин, – потому что терпеть не может она именно Владыку, а эльфа Лиасса любит. Думал ли ты, отец, что тебя будет любить человек, и ведь вовсе не как мужчину?
– Я похож на сумасшедшего? – удивился Лиасс. – Или на мечтателя?
– А чего? Я тебя тоже иногда люблю, Владыка, – засмеялся Маркус, – хотя никогда не смогу по имени назвать. Язык, знаешь, не повернется. А можно я пойду поплясать, Делиена?
– Само собой. И этих с собой возьми, потому что им поплясать хочется, а мне не очень, вот они и сидят из солидарности. Да идите вы, дурачье. Гарвин! Марш плясать!
Дурачье с хохотом поднялось и отправилось к «танцплощадке». Лиасс обнял Лену за плечи.
– Я волновался, пока вас не было. Настоящая глупость, потому что я знал, что с вами все в порядке.
– Что это за пророчество, Лиасс? Связанное именно с некоей Леной? Старое-престарое?
– Книга Лены. Сборник пророчеств и толкований. Гарвин ее изучал так долго, что я…
– Ты знаешь, что он пророк, да?
– Конечно. Но ему отчего-то спокойнее думать, что я не знаю. Ну и пусть. Тем более что он не кричит о своих видениях на площадях. И никогда не кричал. Я сочувствую Гарвину… Это не награда, а кара – что-то видеть и не знать, как это объяснить.
– Дракон сказал, что на Гарвине печать.
– Печать смерти, – кивнул Владыка. – Я знаю.
– Это после казни Файна?
– Нет. С рождения. Поначалу я просто думал, что он не жилец. Или погибнет случайно еще в детстве, или в молодости попадет на крест, или еще что… Но я был уверен, что до зрелого возраста он не доживет. Ну, сорок лет, не больше пятидесяти… А он обманул меня. Эта печать означает что-то другое… И я думаю, он о ней знает.
– Он же не может видеть своей ауры.
– Не может? Я вот не уверен в том, что может и чего не может мой сын. Аиллена… Я был несказанно удивлен тем, с каким облегчением он принял наказание людей.
– Да? Странно. А я – не очень. У него же комплекс вины. Разве не очевидно? Ему стыдно, что он некромант среди чистых и непорочных магов.
– Чистых и непорочных? Хм…
– А, и до тебя дошло? Нет, не надо углубляться в тонкости магических штучек, все равно не пойму и понимать не хочу. Сам же говорил, что все зависит от личности. А почему от личности некроманта зависеть не может?
Владыка не ответил. Горевший в отдалении огромный костер, вокруг которого выплясывали эльфы и люди, бросал на его бесстрастное лицо тусклые отблески, золотил волосы. Красив, зараза. И величественен. Без всякого позерства или даже желания быть величественным. Владыка, одним словом.
– И что там Книга Лены? Из запретных?
– Нет. Из самых древних и потому путаных. Я читал ее. Гарвин изучал. Думаю, читал Кавен… и все, пожалуй. Она осталась в Ларме. То есть сгорела со всей библиотекой. Я не счел ее особо важной, и вот промахнулся.
– А то Гарвин ее наизусть не помнит.
– Помнит, наверное. Я не спрашивал. Аиллена, я не собираюсь тебя наставлять и подталкивать. И полукровку тем более. Но оберегать вас по мере сил – буду. Любой ценой.
– В твоих устах это звучит достаточно зловеще.
– Наверное. Но действительно – любой. Я не знаю, что ты сделаешь, чего не сделаешь, чего делать не захочешь. Ты свободна. Ты свободнее всех во всех мирах. Твоя свобода не ограничена никем и ничем.
– Кроме меня.
