— вроде бы ее что-то проткнуло, но это не имеет значения. Боль в руке — сломана кость? Не важно. Вторая еще может стрелять — чудовища умирают, а за спиной… За спиной пустота. Но и безопасность. Никто не прикрывает, но и не убивает со спины — значит Элис тоже победила, и сейчас, вот-вот, придет к нему на помощь. Эдвард сражается. Как умеет. Уже не с чудовищами — со всем миром, с собственной болью, но его ярость настолько велика, что и эти враги уступают. Затихают. Исчезают. И приходит покой… Спокойствие… И темнота… Нет мыслей, никаких — нет туннеля, в конце которого ждет свет и любовь. Есть только тьма… 'Наконец-то…'
Но что-то давит… Что-то выталкивает его из темноты, из покоя, и сквозь размытую реальность Эдвард видит лицо. Не то, которое ждал. Не самое любимое лицо на свете. Не лицо Элис. Но то, что он видит — тоже прекрасно, потому что это лицо Нубила, верного Нубила, который теперь, в час смерти, позаботится о нем… В последний раз…
— Нубил… — произносят пересохшие губы, выдавливая из опустевших легких последние глотки воздуха.
— Мой лорд, я так счастлив! Я так счастлив, что вы живы!
'Я жив? Какое это имеет значение? Я мертв, Нубил, ты просто этого не понимаешь, я умер три года назад, когда дядя отправил меня в Тавриду, я умер два месяца назад, месяц назад, я умер вчера и сегодня — неужели ты этого не видишь, Нубил?' — хочет сказать Эдвард, чтоб хоть как-то отвлечь свои мысли, но губы его задают вопрос, на который он не хочет знать ответ. Не хочет больше всего на свете, но как наркоман без дозы, не может не спросить.
— Элис… Что случилось с ней?
Нет ответа. И его не может быть. Но на миг, всего лишь на один миг, пелена спадает. Все становится таким четким, каким оно не бывает никогда в жизни — сейчас Эдвард стал зорче любого орла, и в глазах Нубила он прочитал ответ на свой вопрос. Элис умерла. Прикрывая его со спины, как воин, любимая даже в этот час соединила воедино долг и любовь, как умела только она одна на всем белом свете. А значит и ему, Эдварду, пора исполнить клятву, и уйти за ней — сознание покинуло его, и парень погрузился в мир, которого не существует. В мир грез.
В мир, где смешалось прошлое и будущее, то, что было, и то, чего не будет никогда. Он беседовал под луной с Катрин на Артур Сит, Катрин из прошлого, а рядом стояла Элис, которой там просто не могло быть — хоть на самом деле они были уже не в Эдинбурге, а Иерусалиме, на площади перед Третьим Храмом, где верный Нубил Муххамед читал лекцию по истории, рассказывая про Войну Апокалипсиса, а рядом за партой сидел Вильгельм Моррисон, и зудел голосом дяди, повторяя, что он обязательно вытянет их с Катрин из Нью-Перта, и лично Папа объявит их мужем и женой. А потом события прыгали — Эдвард был мальчишкой в какой-то деревне, видел, как всю его родню убивают страшные лесные чудовища, сам охотился на этих чудовищ, рядом с ним охотился Нубил — вместе с Нубилом они сидели на березе, Эдвард обнимал Элис, Нубил — Катрин, ели яблоки, а строгий лейтенант Клаус Отто фон Геленберг стоял на камне и рассказывал про больших медведей. Опять иерусалимский Храм, он же Собор святого Петра — на него нападают чудовища из Мертвых Земель, и он, Эдвард, вместе с Элис, Нубилом, совершенно незнакомым парнем, Клаусом, Ирвином, дядей Дэвидом и другими сражаются против них, огнем, крестом и звездой Давида, и чудовища отступают. Чудовища бегут прочь, а Эдвард бежит за ними! Остальные уже отстали, устала Элис, притормозил Нубил, уже нет вокруг никаких храмов — только чудовища, проклятые чудовища, которые лишили его любимой, он, капитан Эдвард Гамильтон, и тот самый незнакомый парень — они бегут по лунному мосту, что перекинут над звездами, бегут в другие галактики, далеко-далеко, на край вселенной и еще дальше. Эдвард уже не хочет бежать, хочет остановиться, повернуть, вернуться туда, где остались дорогие ему люди — но в душе разгорается охотничий азарт! Догнать тварей! Уничтожить! Тем более, его спутник бежит рядом, и вроде бы совсем не уставший — гордость Эдварда не позволяет ему отстать, он бежит следом, по странной нитке, что связывает облака и землю. Бежит вниз. Сквозь облака. Сквозь небо. Бежит к странному, дикому городу, которого не может быть в природе, бежит к своему телу — уже нет тварей, но есть спутник, от которого нельзя отстать. Это очень важно. Не проиграть. Не сдаться. Эдвард бежит вниз, туда, где на дощатом полу лежат два смутно знакомых тела — хочет остановиться, понять, чьи это тела, но уже не успевает. Он взял слишком большой разгон, и нить вбивает его в одно из тел, вдавливает, заставляет за миг пережить всю ту боль, что терпело это тело дни и недели, не решаясь поделить с душой. Вдавливает и впитывает, тело и Эдвард становятся одним целым, и только тут до него доходит, что это тело — его. Что он — жив. Что он лежит на соломе, совершенно голый, его рука — в креплениях, что должны дать костям верно срастись. А рядом слышны два голоса, старый и молодой, и хоть язык их непонятен, каким-то чудом каждое произнесенное слово превращается в образ, и уже этот образ мозг переводит в привычные английские слова.
Эдвард открыл глаза.
Год Трех Отважных Духов, начало лета
— Ведун, когда он сможет говорить? Когда его душа и тело станут опять едины?
— Он уже может говорить. Но его разум пуст, как разум новорожденного, он боится этого мира, как боится младенец, он не понимает его, как не понимает мир малое дитя. Но он уже не ребенок. Он разучился верить: он слышит наши слова, он понимает нашу речь, но его страх закрыл путь вере, он готов бросить себя во тьму, лишь бы избавиться от этого страха.
— Но почему, ведун? Мы ведь люди, и он человек — как могут люди боятся друг друга? Как может человек желать зла другому человеку?
— Увы, но даже моей мудрости не хватает, чтоб найти ответ. Я вижу форму вещей, но нужен намного более зоркий взгляд, чтоб увидеть их суть.
— Зато я могу ответить.
Голос Эдварда. Чужой, сухой язык, резкие слова, бессвязные звуки 'батайкэнансэ'. Но понятный смысл. Великий ведун, который может понять зверя и говорить с туманом, сотворил чудо — вручил Эдварду дар, про который никто из Верных Псов ранее не слышал. Дар говорить мыслями. Каждое его слово в сознании тех, к кому он обращался, превращалось в зримую, краткую, мгновенную картину-образ, показывая, что вкладывал Эдвард в свои слова. Эдвард говорил 'дом' — люди видели картину родного дома, говорил 'дождь' — видели падающие с неба капли, говорил 'любовь' — каждый видел нечто свое, личное. Сначала воспринимать такое общение было тяжело, когда не слышишь слова, а видишь картинки, но постепенно приходило привыкание. Со временем люди переставали замечать, что с ними говорят на чужом языке, ведь даже при обычном разговоре мы думаем образами, а не звуками и их начертанием. Мы думаем образами, и какая разница, какой системой звуков их выражать? Когда Эдвард говорил что-то непонятное, вроде слов 'эскадра', 'Папа' или 'мощь веры' — Верные Псы не видели ничего, потому что в их головах не было того образа, с которым можно связать данное слово. Все то же самое было справедливо и в обратную сторону. Все, что говорили Эдварду, он видел, если в сознании находился подходящий образ. Так он долго не мог понять, кто такие 'охотники', 'истребители' и 'следопыты', потому что его жизненный опыт не содержал подобных образов. Но это все произошло потом, а первый разговор и Эдварду, и Ниту давался с трудом.
— Я могу ответить, — повторил Эдвард. — Желать зло ближнему — в самой природе человека. Добро нам принесено свыше, человек не рождается добрым, но становится таковым. Увы, далеко не каждый. Люди хуже зверей. Человек — самое страшное существо во вселенной. Звери убивают лишь ради пропитания, а среди людей немало тех, кто делает это просто так, по прихоти, из жажды славы и власти.
Нит не стал спорить. Тот, кто хоть однажды видел, что творят они, никогда не назовет человека 'самым страшным'.
— Но скажи, воин Эдвард, неужели среди племени бриттов ты никогда не встречал добрых людей? Неужели каждый из вас желает зло каждому, и в час дождя никто не укроет под своей крышей?
— Это не так, — Эдвард нисколько не удивился, что его знают по имени, и знают, откуда он родом — Нубил мог все это рассказать под пытками, или просто так, рабы редко попадают в плен и их не учат держать язык за зубами. — Я знал много добрых, отважных, смелых людей, которые готовы были отдать
