– А как вы собираетесь попасть внутрь?
Я вытащил из кармана связку ключей Клаудии и помахал у него перед носом.
– Она мне оставила дубликат, – сказал я и довольно глупо добавил: – На всякий случай, полагаю.
Я сел в лифт, нажал кнопку и поднялся в мансарду, ощущая легкое механическое гудение и наблюдая в зеркале достойное сожаления зрелище: какой-то тип, с торчащими во все стороны липкими волосами, с потной кожей и несчастным выражением лица; от высокой температуры глаза блестели, зрачки расширились, а скулы, нос и подбородок осунулись. Зеркала не лгут: отражение в этом зеркале явно принадлежало мне. Человек никогда заранее не знает, как он будет реагировать в пиковых ситуациях; в тот момент единственное, что мне пришло в голову сделать, это слегка привести себя в порядок: волосы, пиджак, рубашку, брюки, – словно я надеялся, что кто-то будет меня встречать наверху.
Само собой, наверху меня никто не ждал. Ждала меня там лишь маленькая лестничная площадка с одной-единственной деревянной дверью белого цвета, на которой виднелась одна-единственная замочная скважина, и лестница, ведущая вниз, и еще одна лесенка, покороче, через совсем крохотную площадку (ее стены были украшены небольшими квадратиками из прозрачного стекла) вела на крышу; а еще ждала полная тишина, почему-то повергшая меня в ужас. Я не первый раз стоял перед этой дверью, но мне показалось, что вижу я ее впервые. Тоска перехватила мне горло. Я попытался взять себя в руки и действовать спокойно. Однако первое мое движение тут же доказало несостоятельность этого благого намерения: не столько в надежде, что кто-нибудь ответит, сколько с желанием избавиться от гнетущей тишины, я нажал кнопку звонка; звук – мрачный, гулкий, резко-пронзительный – заставил меня вздрогнуть от страха: мне почудилось, что он слышен по всему зданию, и я подумал, что ни к чему и даже опасно привлекать внимание соседей. В любом случае на мой звонок, как и следовало ожидать, никто не ответил. Едва затихло эхо от звонка, как снова навалилась тишина, уже не давящая, а тревожная. Я дал волю воображению: я видел Клаудию, лежащую, как сломанная тряпичная кукла, на полу в гостиной, ее тело, распростертое на кафельном полу на кухне, погруженное в воду цвета крови в ванной. Хотя я знал, что за дверью меня ожидает зрелище, не сильно отличающееся от этих кошмарных видений, я все же усилием воли прогнал их и попытался успокоиться, несколько раз вдохнул и выдохнул, а потом настроился действовать методично. Для начала я внимательно осмотрел замочную скважину. Затем я то же самое проделал со связкой ключей, отобрал три из них и дрожащими руками испробовал их: только один подходил к замку. Потом я понадеялся, что моим неуклюжим рукам удастся совершить чудо, которое я безуспешно пытался сотворить неделю назад, вместе с Клаудией. Мне понадобилось потеть и мучиться всего каких- нибудь пятнадцать минут (причем я постоянно бегал включать свет на лестнице, который гас автоматически), чтобы стало окончательно ясно, что мне никогда не удастся открыть дверь, поскольку даже Клаудия, несмотря на ее ловкость и близкое знакомство с этим дефектным замком, смогла это сделать лишь с большим трудом. Однако я не поддался унынию. Расхрабрившись от приложенных усилий, я в припадке отчаяния стал обдумывать другие способы проникновения в квартиру Клаудии. Я прекрасно сознаю, что в этом контексте выражение «в припадке отчаяния» может показаться неуместным, – смешным или утрированным, но это не так: в каком другом состоянии, кроме полного отчаяния, человеку может прийти в голову идея войти в мансарду иным способом, кроме как через дверь, особенно если эту дверь не удалось открыть специально предназначенным ключом? Понятно, что вопрос носит риторический характер; тем более что данное выражение очень точно характеризует мое состояние души в тот момент.
Я поднялся по лесенке, отделявшей меня от первой площадки, и сразу же погас свет. Я снова спустился вниз, включил свет и опять поднялся. Мне уже не вспомнить, как я пришел к выводу, что за прозрачными стеклянными прямоугольниками, вытянувшимися в цепочку вдоль стены, скрывается терраса, где мы с Клаудией разговаривали и пили в четверг вечером. В какой-то миг я вполне серьезно рассматривал возможность каким-нибудь способом разбить один из стеклянных квадратиков и просочиться на террасу; к счастью, мысль о шуме, который наверняка перебудит всех соседей, и размер квадратиков, никоим образом не подходящий для моих габаритов, отговорили меня от этого безумного намерения. «Крыша», – пришло мне в голову. Я представил себе: цепляюсь руками за карниз, энергично раскачиваюсь над бездной и, точно прицелившись и спружинив ногами, ловко приземляюсь на террасу Клаудии с бодрым видом человека, привыкшего к опасности… Возможно, иногда мы и способны рассуждать как взрослые, но, как правило, выдумываем и представляем все себе как дети. Во всяком случае, я поднялся на последнюю лесенку, толкнул едва прикрытую дверцу кремового цвета и вышел на крышу: просторную, квадратную, обнесенную бортиком из песчаника, с цветным полом, мягко, наподобие воронки, спускавшимся к сливному отверстию в центре.
Снаружи уже стемнело; на небе не было ни единой звездочки, и на крышу беззвучно падали мелкие капли черного ледяного дождя. Может, потому, что дождь и ночь вообще меняют восприятие, мне померещилось, что я в другом городе. Эта идея, несмотря на свою очевидную абсурдность, обеспокоила меня, и когда я не без опасения перегнулся через перила примерно там, где, по моим подсчетам, должна была находиться терраса Клаудии, и обнаружил под собой девятиэтажную пропасть, отделявшую меня от земли, то это зрелище не прибавило мне оптимизма. Минуту назад улица, где жила. Клаудия, казалась мне мирным местечком, почти домашним; теперь же, с высоты крыши, она представилась мне адским котлом, населенным мельчайшими тварями, или ожившей декорацией, извращенной и недвусмысленно грозной: движущиеся черные купола зонтов напоминали крылья жуков с металлическим жалом посередине; дисциплинированные вереницы блестящих автомобилей, как какие-то диковинные военные машины, стояли под дождем с мнимым спокойствием затаившегося леопарда; деревья походили на крошечные чудовищные цветы с тяжелыми макушками, сочащимися' влагой, а мусорный контейнер вдруг обернулся гигантской гусеницей с набитым брюхом и все еще жадно раскрытой пастью; и фонари, ткущие вокруг бесплотную молочно-белую паутину, казались светлячками, надменно выпрямившими спинки, но покорно склонившими головки. Помнится, я подумал, словно формулируя мысль, о которой лишь смутно догадывался прежде: «Чтобы путешествовать, чтобы посещать другие города, иногда не надо даже никуда уезжать». И еще я подумал: «Мне плохо. У меня галлюцинации. У меня жар». Но тут же другой повод для беспокойства отвлек меня: я представил, что болтаюсь над пустотой, ненадежно зацепившись руками за скользкий бортик; от этой картинки у меня подкосились ноги. Остро ощущая пронизывающий холод дождя, я вернулся на лестницу: Там снова было темно. Я включил свет и, понимая, что действовал впопыхах, сел на ступеньку и попытался упорядочить свои мысли. «Одно можно сказать наверняка, – подумал я, слегка успокоившись, – Клаудия мертва. Там, за порогом, в кухне, в гостиной, в ванной, где угодно. Мертва». Впервые я четко сформулировал эту идею. Еще больше, чем сама ее смерть, меня огорчило то, что я больше ее никогда не увижу. Полагаю, в какой-то миг я чуть было не разрыдался. Сделав усилие, я взял себя в руки; я сказал себе, что не самое лучшее время давать волю эмоциям, надо сдерживать их. «Нужно как следует все обдумать, посмотреть фактам в лицо. А факты таковы, «по Клаудии больше нет, – подумал я снова, будто, повторяя эти слова, я мог быстрее свыкнуться с данной мыслью или смягчить ее пугающую достоверность. – Она мертва». Очевидно, что муж поспешил исполнить свою угрозу, я помнил его имя – Педро, но не помнил фамилии – Бухеда, Уседа, Утрера? И еще мне пришли на память слова Клаудии: «Он совсем спятил… Правду тебе говорю: ему действительно удалось запугать меня. Я его хорошо знаю, мне ли не знать, и я тут же себе говорю, что бояться нечего, в конце концов, он всегда был хвастливым болтуном, но мне иногда кажется, что он превратился в другого человека, способного на все». Она плохо его знала: не был он ни хвастуном, ни болтуном. И он был способен на все. Я подумал: «Вот сукин сын! Интересно, он сам это сделал, своими руками? Или заплатил кому-нибудь? Какая разница: она мертва, и все. Даже неважно, когда это случилось. Может, уже в пятницу, сразу после того, как мы распрощались, пока я шел домой, принимал душ, переодевался и обнаружил ключи Клаудии, но это могло произойти и позже, в любой момент, в любой миг из почти двадцати четырех часов, прошедших со времени моего возвращения домой до встречи с Луизой в субботу днем, в аэропорту, или пока я ждал Луизу в баре, или пока мы завозили Торреса домой, или даже на следующий день, во время обеда по случаю дня рождения тещи, или во время скандала с Луизой…» Внезапно мне все стало ясно: я вспомнил, что в пятницу, после того, как я нашел у себя ключи Клаудии, и до того, как решил не звонить ей, чтобы у нее было время свыкнуться с нашими отношениями, я все же набрал ее телефон и, услышав в ответ грубый и резкий мужской голос, тут же повесил трубку, в полной уверенности, что ошибся номером. «Я не ошибся номером, – подумал я с тоской. – К телефону наверняка подходил он, ее муж. Именно поэтому в субботу вечером, когда я опять звонил после того, как Луиза улеглась спать, мне показался знакомым голос на автоответчике. Это его голос звучал в пустой квартире. К
